Тому вино понравилось. Тогда Голицын переспросил:

– Государь, точно понравилось?

И, получив утвердительный ответ во второй раз, задал тот же вопрос и в третий:

– Ваше Величество, вам действительно нравится это вино?

Изумленный царь и в третий раз кивнул. Тогда Голицын обрадованно вздохнул и сказал:

– Как хорошо! А если б Вашему Величеству оно не пришлось по вкусу, мне пришлось бы дать ему название «Витте-вино», я так решил…

Каждый раз, когда царь гостил в Ялте, он приглашал к себе Голицына на обед. Он отличал Льва Сергеевича и с улыбкой сносил его поведение за столом. Тот, увлекшись разговором, мог положить локти на стол или даже громко и звучно хохотать. Царь при этом хохотал вместе с ним. Особенно ему понравилась шутка Голицына, когда тот сказал при разговоре, что очень счастлив благодаря Романовым.

– Как так? – не понял царь.

– Государь, именно ваши предки, а не мои приняли трон триста лет назад. По крайней мере я – свободный человек, и я счастлив!

Царь очень смеялся. А однажды в той же Ялте Голицын попросил аудиенции. Она была предоставлена, и князь сказал:

– Государь, я стар, и время подумать о смерти. У меня есть незаконнорожденное дитя. Пожалуйста, примите его, Государь!

Царь, ясное дело, опешил:

– Послушайте, князь, что вы говорите?

– Это незаконное дитя – моя собственность. Имение «Новый Свет» с его винными подвалами. Вы единственный, Государь, кому после смерти я могу оставить свое детище. Примите его!

Единственное, что просил князь для себя, отдавая имение, склады, полные вина, винотеку, – так это оставить его там директором будущей школы виноградарства.

– А если вы, Ваше Величество, окажете мне честь приехать ко мне на завтрак, я предложу вам его на сервизе времен Екатерины Великой.

Начальник полиции при дворе, граф Бенкендорф, поднял брови:

– При инвентаризации дворца этот сервиз больше не появляется. Очевидно, он был разбит?

Голицын обернулся к Бенкендорфу:

– Пусть меня граф простит, но я скажу о его предшественниках. На самом деле сервиз не был разбит, а был украден частями, и я был в состоянии его обрести…

В 1912 году императорская яхта «Штандарт» бросила якорь перед «Новым Светом». Царь приехал принимать голицынский подарок.

Лев Сергеевич был экстравагантной личностью. Вот что было с ним в Париже в 1900 году, где он получил Гран-при за свои напитки.

По окончании выставки давали обед в честь графа Шандона, совладельца фирмы «Моэт и Шандон». Решено было подать вина, заслужившие призы конкурса, председателем экспертной комиссии которого был сам граф Шандон. В числе отмеченых было и новосветское шампанское 1899 года розлива. И оно было подано к концу обеда в бокалах. Кто-то из гостей, желая оказать приятность графу Шандону, произнес тост, восславив его шампанское, «составляющее славу Франции». Граф Шандон, сделав глоток, ответил тостом за тех рабочих, которые более ста лет делают прекрасный, ни с чем не сравнимый напиток, который они сейчас пьют.

И тогда над столом воздвигся горой князь Голицын:

– Господа! Сегодня я нашел хорошего представителя для продажи моего шампанского во Франции. Вы, граф, сделали мне отличную рекламу, так как пьете сейчас мое вино!

Это был голицынский триумф. Французы, опростоволосившись, отказались было верить в услышанное, но принесенные бутылки с надписью «Новый Свет» их в этом убедили.

В ресторане парижской гостиницы ему подали бордо такого-то года. Он требовал его в каждый свой приезд, и лакеи это знали.

Голицын отпил и вызвал официанта:

– Я просил бордо такого-то года, а вы принесли такого-то?

Официант позвал хозяина. Тот принес бордо нужного года и извинился:

– Только вчера в нашем подвале была закладка молодых вин, и ваш год оказался заложен, извините!..

Я посетил винные заводы «Нового Света», провел время в беседах с виноделами, смаковал прекрасные вина из подвалов князя Голицына. В этом райском уголке почти ничего не говорило об идущей войне. И все здесь дышало прошлой жизнью. Я знал, что именно доложу барону Врангелю: здесь ничего не погублено, а с Божией помощью и с согласия барона можно достаточно быстро осуществить закупку местных вин.

Возвращаясь к себе, довольный поездкой, я не знал, что ждет нас всех буквально в считанные дни.

На удар Врангеля красные ответили таким контрударом, что и Петру Николаевичу, и всем нам пришлось срочно покидать Крым, так как наше сопротивление было сломлено превосходящими силами противника.

Перспективы крымского виноделия уже никого не могли волновать. Волновало одно – спасти свои жизни, чтобы в беженстве продолжить борьбу с красными.

И спасти костяк нашей армии.

Были мобилизованы сотни кораблей, военных и гражданских, на поспешную эвакуацию боевых частей и гражданских лиц.

Более 100 000 офицеров и рядовых Добровольческой армии остались в Крыму, и мало кто из них уцелел. Комиссары Бела Кун и Розалия Землячка устроили в этих благословенных местах кровавую бойню.

Это была катастрофа. Но еще не беда – беда меня только ждала.

Мне пока везло. Я счастливо избежал расстрела, мне досталось место на одном из судов армады, медленно уходящей на юг. Высокий берег Крыма долго стоял перед моими глазами, постепенно убывая, но сразу по отплытии я смотрел не на берег, а на головы брошенных казаками лошадей, обреченно плывущих за кораблями и тонущих в водоворотах.

Глядя на них, я плакал. Мне казалось, что я вижу в волнах своего несравненного Пылюгу, чья судьба и судьба других лошадей моего конезавода была трагична – красные перерезали им сухожилия, оставив умирать.

Позднее, уже в Париже, я снова вспомнил день прощания с Родиной.

Я наткнулся в издании русского беженства на короткое и пронзительное стихотворение, которое сразу вонзилось в мою память:

Уходили мы из Крыма

Среди дыма и огня,

Я с кормы, все время мимо,

В своего стрелял коня.

А он плыл, изнемогая,

За высокою кормой,

Все не веря, все не зная,

Что прощается со мной.

Сколько раз одной могилы

Ожидали мы в бою…

Конь все плыл, теряя силы,

Веря в преданность мою.

Мой денщик стрелял не мимо.

Покраснела чуть вода…

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

Переправу в Константинополь я вспоминаю как страшный сон. Тесный, вонючий трюм, забитые людьми палубы. Сотни плачущих женщин и детей. Молящиеся священники в рваных рясах. Мрачные казаки шлют проклятия красным. Молодые офицеры, прячущие глаза, полные слез. Храбрые безусые юнкера, бьющиеся об заклад, что скоро войдут в Москву…

Никто не знал, что с нами будет завтра. Но очень отчетливо помню крик пожилой дамы: «Господи! Когда же это кончится! И когда мы вернемся обратно в Россию! Господи, помоги нам!» Стоя на коленях, она простирала руки в сторону русского берега, и ее страшный, рвущий душу крик несся над волнами, пугая чаек.

Несмотря ни на что, мы уезжали на короткое время. А оказалось, навсегда.

И теперь только в воспоминаниях я могу вернуться в дом моего батюшки, в Москву, в мою Россию.

Иного мне сегодня не дано…

Часть I

Глава 1

Мытищинская водица

…Когда я решил открыть свое водочное производство в Курбевуа под Парижем, то, взвешивая все «за» и «против», все время думал о батюшке Петре Арсеньевиче, устремляя к нему мои мысли.

Каждый раз, берясь за что-то, я задавался вопросом: а как бы он сделал то-то и то-то?

Как бы организовал дело здесь, вдали от родных мест?

Как поступил бы в той или иной ситуации, с чего начал бы он, к чьим советам прислушался?

И когда было особенно трудно, я, вновь и вновь вспоминая батюшку, проникался к нему необыкновенной симпатией и уважением. И не только как любящий сын, но и как деловой человек, пекущийся за результат того дела, которое я делал, которое знал и которое меня кормило.