Введение

«Наших бьют!»

Кажется мне, что теперешняя жизнь моя – это сон. Проснусь и снова буду у себя дома, в Москве. Часто вспоминается мне мой покойный батюшка Петр Арсеньевич Смирнов.

Вот он у себя в кабинете, в любимом кожаном кресле перед письменным столом. Напротив сидит его двоюродный брат Николай Венедиктович Смирнов, мой дядя. Он у нас на заводе («у Чугуннаго моста в Москве») был старшим директором.

Властный, строгий, вел все дела; нашу фирму поставил на большую высоту, а перед отцом робел, называл его на «Вы» и никакой фамильярности не допускал. Случалось, что стоя докладывал ему о делах.

Без ведома батюшки ничего не предпринимал, считая, что Петр Арсеньевич – мозг нашего дела, а сам он – точный исполнитель его приказаний.

Мой отец был снисходителен к подчиненным. Служащие и рабочие любили и уважали его, исполняя приказания не за страх, а за совесть.

Помню такой случай: как-то зимой были у нас гости. Сидели в зеленой гостиной, пили чай.

А на замерзшей Москва-реке происходил кулачный бой: стенка против стенки шла.

Начинали мальчики-подростки, старшие наблюдали, потом сами загорались и ввязывались в кулачный бой, причем строго соблюдались правила: не бить ниже поясницы и не бить лежачего.

Моя любимая красавица-матушка Мария Николаевна была третьей женой овдовевшего Петра Арсеньевича и значительно моложе его. Она окончила в Москве один из институтов благородных девиц¹; стало быть, гости ее, по выражению прислуги, были «алистократия».

И вот, шел легкий светский разговор. Мы, дети, брат Николенька и я, сидели чинно под наблюдением гувернантки. Батюшка, как всегда, был любезен и остроумен.

Вдруг распахивается портьера, слышатся возбужденные голоса, лакей кого-то не пускает, но летит в сторону: врываются двое рабочих в верхней одежде. У одного к тому же глаз подбит, у другого щека в крови.

Бросаются оба к отцу:

– Отец родной, Петр Арсеньевич! Батюшка! Прости, Христа ради, что посмели тебя побеспокоить! Только дело-то уж очень спешное. Разрешите, Петр Арсеньевич!..

Отец встал в тревоге, мать вскочила в ужасе, гости наши были в оцепенении. Мы с Колей сорвались с места и, несмотря на протест гувернантки, подбежали к рабочим.

– Да в чем дело? Говорите скорей! – встал из-за стола Петр Арсеньевич.

– Наших, смирновских, бьют, Петр Арсеньевич! Вот те крест, без подмоги нам не справиться. Льянозовские гуртом на стенку пошли, а наши силачи, как на грех, на заводе работают, мол, заказ есть спешный, а их-то, льянозовских, втрое против наших…

– Как? – перебил батюшка гневно. – Наших бьют? Не бывать тому!

Он тотчас же распорядился позвать управляющего и послать рабочих на Москва-реку.

– Чтоб все желающие туда шли! Да живо! И силачи – чтоб впереди! Мыслимое ли дело, чтоб наших побили?

– Так ведь, Петр Арсеньевич, тех-то, льянозовских, втрое больше…

– Ну ладно, ладно. Ступайте обратно. Со свежей помощью одолеете противника. Коли победите, будет всем от меня угощение, а завтра платный отпуск до двух часов дня.

Прищурился батюшка с хитрой улыбкой:

– А коли вас побьют – всех оштрафую!

– Ур-ра, Петр Арсенич, ур-ра! Не сумлевайтесь, не подкачаем!

И верно. Поздним вечером явились к отцу представители наших победителей: все с расквашенными носами, но гордые и веселые. Были они награждены деньгами, водкой и закуской.

Отец-то мой радовался как ребенок:

– Наши, смирновские, не осрамились, показали себя!

Управляющий, вызванный в кабинет, получил от него разнос:

– Ты что это?! Наших хотел посмешищем сделать? Раз уж рабочие затеяли кулачный бой, так это для них – вопрос чести! Стало быть, отпускай их с завода, и делу конец!

– Да ведь, Петр Арсеньевич, убытки-то какие! Заказ спешный надо выполнять, вы ж первый с меня спросите, сверхурочные часы плати, а тут цельный день пропадает!

Помню веский ответ батюшки:

– Насчет заказа я попрошу, наши выполнят. А убытки? Сколько ни копи, в могилу с собой не возьмешь. А сраму не обобрались бы, это тебе похуже убытков…

Господи, как же давно это было!

Все было, да унеслось мутными водами нашей небывалой революции. Фирму Смирновых большевики национализировали², владельцев обобрали, лишили всего, объявили «врагами народа». Один из этих «врагов народа», счастливо избежавший смерти в России и пребывающий нынче в беженстве, – это я.

На книжной полке моей квартиры на бульваре Семиез я храню свой советский «волчий билет»³ за подписью комиссара.

В православном Свято-Николаевском соборе⁴ Ниццы на бульваре Цесаревича я венчался с последней женой, Татьяной Александровной Макшеевой. Сидя у моей постели, она пишет в толстую тетрадь мой рассказ о прошлой жизни. Из надиктованных эпизодов, деталей и подробностей, всплывающих по мере рассказа, она хочет сложить историю семьи Смирновых, моей семьи.

Волнуясь, она говорит:

– Володя, пойми, ты должен рассказать о том, что ты испытал. Твои воспоминания потрясут людей!

А что такого испытал я, чего не испытали все мы, русские, в беженстве?

Путь, который я прошел от родового дома в Москве до квартирки на втором этаже в Ницце, – это путь большинства беженцев первой волны, путь скитаний, лишений, ужаса утрат, жесточайшей борьбы за существование.

Татьяна Александровна, кажется, немного лицемерит с высокой оценкой моих воспоминаний. А делает это исключительно по-женски, из сострадания, дабы отвлечь меня от грустных мыслей о болезни.

Сегодня май 1934 года.

Сколько мне осталось жить, я не знаю.

Я жду приговора врача после очередной болезненной операции на моей исстрадавшейся плоти и, вспоминая всю свою жизнь, стараюсь понять, как Божий промысел забросил меня в эти края. Как случилось, что свой жизненный путь я закончу вдали от людей, которых бесконечно любил и продолжаю любить, вдали от родных могил? В чужой мне Франции, не очень хорошо относящейся к русским скитальцам, так и оставшимся подданными далекой России, которая жесточайшим образом обошлась со своими сыновьями.

Я вспоминаю мою жизнь и моего самого любимого человека, любовь к которому я пронес через всю мою жизнь, – дорогого батюшку Петра Арсеньевича Смирнова…

Как я был в Белой армии

…Большевики не собирались оставлять меня в покое, так как я был потомком дореволюционного «водочного короля» Петра Арсеньевича Смирнова.

Его имя вызывало у них животную ненависть.

Для меня началось самое страшное – травля, бесконечные обыски, угрозы. Из моих домов в Москве и Санкт-Петербурге изымалось все, что не соответствовало их новой идеологии.

В нашей семье с незапамятных времен хранился старинного письма образ Спаса Нерукотворного. Мой батюшка Петр Арсеньевич сделал для этой иконы золотую ризу, которая в начале каждого года украшалась драгоценными камнями. Икону после смерти родителей я выкупил у братьев за 40 000 рублей.

Во время одного из обысков комиссар заметил икону, прикрытую шкафом.

– Ну-ка, снять ее! – приказал он солдатам. Те полезли резво снимать икону со стены. Я стал протестовать:

– Послушайте, господа! Это – родовая святыня, ею вся наша семья дорожит!

Комиссар лишь рассмеялся и ответил:

– Коли дорожите, я вам ее оставлю. Нам этой дряни не нужно.

Он содрал с иконы золотую ризу, а образ Спаса Нерукотворного бросил мне прямо в голову.

Мне удалось увернуться, и образ упал на пол. Старинное дерево раскололось надвое.

– Держите вашу «ценность»! Молитесь!

Солдаты с хохотом сунули золотую ризу в мешок, доверху наполненный нашими вещами, и унесли ее с собой.

«В следующий раз они придут уже не за золотой ризой», – подумал я.