Еще до моего рождения, в начале 70-х, батюшка начал укрупнять производство.
У сына крепостного крестьянина было какое-то не по-мужицки тонкое чутье на все, что касалось расширения и доходности семейного дела. Дела его шли неплохо, но его это не устраивало. Ему хотелось выйти на более высокий уровень, обеспечить делу больший размах.
Нанимая рабочих, он искал не просто специалистов, которым можно доверять и которые, понимая, чего, собственно, хочет Петр Арсеньевич, будут работать не за страх, а за совесть, а таких, которые могли предложить какую-нибудь новацию. Касалось ли это технического оснащения или новинок, не суть было важно. Главное – не стоять на месте и все время что-то искать, чего нет у других.
В те годы на заводе отца в помещении, арендованном у купца второй гильдии Шихобалова, трудилось всего девять человек, включая и самого хозяина.
Я часто пытался представить, как же выглядел первый завод батюшки, и по его описаниям знаю, что был он крошечный. Даже бочки со спиртом, который он покупал по сходной цене на ярмарке, приходилось держать под открытым небом. Тут же, во дворе, была печь для обжига березовых дров, откуда выбирали уголь для очистки водки. В дубовых бочках сюда завозили воду из Мытищ, которую батюшка всегда пробовал сам, доверяя только своему вкусу.
Я мысленно представлял много раз эту картину: вот он, молодой, стройный, возвышающийся над рабочими, столпившимися рядом, одетый по последней купеческой моде в длинный сюртук, опускает в бочку большой медный ковш и подносит его ко рту. Вода стекает струйками по его усам и бороде, но он не пьет воду, а смакует ее долго-долго, держа на языке, а стоящие рядом мытищинские водовозы затаив дыхание ждут приговора.
«Хороша мытищинская!» – говорит батюшка, с высоты своего роста оглядывая весело толпящихся вокруг.
И те, выдохнув с облегчением, начинают шуметь, радостно переговариваться, бить друг друга по рукам.
Вот тоже дело, казалось бы, вода, но сколько раз нарывались мытищинские водовозы на его суровую отповедь, когда он круто заворачивал их назад с их бочками, если не угождали с качеством воды. Сперва думали, что дурит хозяин, что по вредности их мытарит, – другому купцу, что водкой промышляет, завезешь бочку-другую-третью, так тот даже и не взглянет в их сторону: привезли, и ладно. Кивнет приказчику: «Заплати водовозам!» – и дело с концом. А этот как репей: откуда брали водицу, когда, да какие бочки, да чем черпали, да сколько везли по времени?
Когда поняли, что мужик основательный, потому как пояснил, что хорошая вода для водки дороже даже спирта, почувствовали уважение к отцу. И водку его сравнили, между прочим, с водками других заводчиков, чтобы понять, о чем, собственно, речь. Сравнили и уже с большей ответственностью к его заказам стали подходить. Петр Арсеньевич потом ни разу не предъявил мытищинским рекламации21.
Такой был характер у моего отца. Умело пробуждал он в людях деловую сметку.
Это уже потом, когда и я, достигнув известного возраста, войду в директорат семейного дела, в пейзаж Москва-реки впишутся наши длиннющие баржи с надписью на огромных емкостях: «Лучшая вода для Смирновской водки» – промышленные объемы производства наших изделий потребовали ее фантастических объемов. А когда зарождалось отцовское дело, все умещалось на подводах – и спирт ими возили, и воду, и березовые поленья для обжига.
Подвод, строго говоря, требовалось много. До 150 в день!
В 60-х штат сотрудников Петра Арсеньевича стал расти. Уже было двадцать пять человек, потом семьдесят. В 1867 году он купил угловой дом в два этажа по Пятницкой улице и Овчинниковской набережной, как тогда писали – «у Чугуннаго моста».
В 1871 году свой завод из дома Шихобалова он перевел на Овчинниковскую набережную, в дом № 6, и вскоре количество его работников выросло до сотни.
Дом на Пятницкой батюшка купил у нашей дальней родственницы, вдовы купца Морковкина. Это был удивительный дом, и я о нем храню в беженстве самые лучшие воспоминания!
Когда батюшка покупал его, дом, конечно, не имел того гордого вида, который он обрел после вселения туда смирновской семьи. Был он обветшалый, что не удивляло, так как его строили еще в середине XVIII века.
За это время сменилось в нем много владельцев. Был там когда-то постоялый двор, потом дом много раз перестраивали хозяева, ориентируясь на свои вкусы. Дом был очень просторный, в нем был обширный двор, многочисленные пристройки и, что было немаловажно для батюшки, глубокие сухие подвалы со сводчатым потолком, – как раз под склад вин!
Морковкины торговали когда-то овощами и табачными изделиями, у них тут были и лавки, и магазин, и конторы. Все – под рукой!
Со всех сторон это было для батюшкиного дела удачное приобретение! Кто-то сочинил, что дом принадлежал некоему таинственному графу, имени которого никто не помнил, и якобы о нем, там проживавшем, написал Лермонтов:
Давно когда-то за Москвой-рекой,
На Пятницкой, у самого канала,
Заросшего негодною травой,
Был дом угольный:
Жизнь тогда играла
Меж стен высоких…
Потом батюшка надстроит третий этаж, и дом наш станет настоящим дворцом в классическом стиле. Первый этаж займет магазин, на втором будет большая зала для приемов, кабинет батюшки.
Кабинет был обставлен очень богато. На стенах висели картины, мебель была из карельской березы. Огромный письменный стол был специально заказан в Германии.
Напротив кабинета батюшки располагался кабинет директора завода – Николая Венедиктовича Смирнова, двоюродного брата отца, на котором много лет держалось наше производство. В другом крыле второго этажа размещались бухгалтеры, конторщики и счетоводы.
Третий этаж был царством семейного покоя и мира. Отец тут отдыхал от своих бесконечных дел, и здесь всяким деловым разговорам наступал конец.
Обычно он проводил вечера в гостиной в окружении детей и жены.
В доме у нас жило множество народу: родня, ведущие служащие, гувернантки, кухарки, горничные, лакеи, сторожа, дворники – всего вместе с нами более сорока человек. Наш дом казался мне в детстве большим кораблем, храбро несущимся в неизвестность, и управлял им великолепный кормчий – мой батюшка.
Из окон третьего этажа открывался удивительный вид на соборы Кремля, колокольню Ивана Великого, Москворецкий и Чугунный мосты22, на величественные купола храма Василия Блаженного. А через канал напротив дома высилось Соловецкое подворье в Ендове.
Когда начинали бить к заутрене колокола, словно бы соревнуясь, кто лучше, чище и громче, – а били они, казалось, совсем рядом, только руку протяни, – меня охватывал удивительный восторг, смешанный с гордостью, словно бы я сам стою на колокольне, тяну тяжелые веревки!
Даже будучи на расстоянии от дома, я всегда отгадывал голоса «моих» колоколов: сию минуту бьет большой кремлевский, а вот это – наш, замоскворецкий!
И этот звон, и этот вид из окон нашего углового («угольного», как тогда говорили) дома мне часто снились в беженстве. А когда бухают колокола Свято-Николаевского храма, приглашая русских беженцев Ниццы на службу, я мыслями оказываюсь в Москве, в доме на Пятницкой, «у Чугуннаго моста».
Из тринадцати детей Петра Арсеньевича шестеро последних родились именно в доме на Пятницкой.
Я очень любил мою сестру Александру Петровну, мою соучастницу многих детских проказ и союзницу в играх. Ей фамилия «Смирнова» не подходила никаким образом. В ней никогда не было ни смирения, ни покорности, что всегда считалось добродетелями купеческих дочек.
Это был просто черт в юбке!
У нее был строптивый характер, мальчишеские замашки, и все это не могли скрыть ни ее хороший французский, ни начитанность, ни манеры, привитые ей матушкой. Все детство я делился с ней своими тайнами, и не было у меня друга лучше, чем сестра.
С возрастом ее характер не изменился. Она расцвела, мужчины теряли из-за нее головы. Ей было 17, когда она влюбилась в 47-летнего Мартемьяна Никаноровича Борисовского, представителя известной купеческой фамилии, к тому времени уже разорившейся.
