Абсолютно ничего не видя сквозь пелену искрящегося мрака, наклоняюсь, желая нащупать выроненный шест и врезать им по зубам Савелию, и обессилено падаю на пол. Сознание милостиво покидает меня, одарив напоследок мыслью, что весь этот кошмар всего лишь приснился.

Даже сквозь закрытые веки проникает яркий свет. Удивительно знакомые звуки. Что же это такое? Ах да, это же шелест полозьев по зимней дороге, перемежающийся с цокотом копыт. Пару дней назад я так же очнулся под такие звуки в санях, которыми правил Алексашка, а рядом с ним сидел Светлейший Князь. Неужели все начинается заново? Может, аппарат этого чеканутого Сэма засунул меня в какую-то временную петлю, и я теперь буду постоянно просыпаться в санях с этими доисторическими персонажами? И буду участвовать в их кровавых разборках, пока меня не убьют?

Убьют?

Меня убили?!

То-то я чувствую себя так хреново… Причем, не так хреново, как с бодуна, а так хреново, как будто умер.

Хотя, если все-таки себя чувствую, да еще и хреново, значит не умер.

Вот сейчас открою глаза и увижу спины князя и его денщика…

Ух ты, какая милашка! Похоже, в этот раз меня забросило в другой мир, гораздо более прекрасный. По крайней мере, ехать в одних санях с этой милой зеленоглазкой куда приятнее, чем с угрюмым бородачом Алексашкой.

Вот только чего же мне так хреново-то? И невыносимо хочется пить. Пытаюсь попросить водички, но из пересохшего горла раздается лишь еле слышное сипение.

— Ой, Федор Савелич, — поворачивается в сторону хода саней зеленоглазка. — Дмитрий Станиславович в себя пришел. Кажется, водицы просит.

Девушка склоняется надо мной. Пытаюсь улыбнуться, но мышцы лица слабо слушаются, и на нем, скорее всего, отображается плаксивый оскал.

Сани останавливаются. Слышатся мужские голоса. Лицо девушки исчезает и вместо него на меня теперь смотрят Федор с князем. Они что-то говорят, но в голове начинает шуметь, и сквозь этот шум доносится лишь неясное «бу-бу-бу».

Кто-то приподнимает мне голову, и я чувствую, как в рот начинает вливаться живительная влага. С жадностью пью, чувствуя, как каждый глоток отдается тянущей болью в правом плече. Утолив жажду, проваливаюсь в забытье.

Прихожу в себя от запаха водки. Почему-то лежу на животе. Лежу на чем-то жестком, застеленном белой материей. Опять мучает жажда. Кто-то проводит чем-то мокрым и ужасно холодным от плеча до низа лопатки, и в этом месте начинает нестерпимо жечь и зудеть.

— Вот и хорошо, вот и чудненько, — раздается надо мной чей-то бас, и я чувствую, как протыкают кожу на плече.

Когда-то, еще в той жизни, решил вставить в форточку на кухне вентилятор. Снял штапик, но стекло выниматься не желало — хоть и болталось свободно, но цеплялось за засохшую замазку. Пришлось спуститься с табуретки за отверткой, которой намеревался соскоблить замазку. И в этот миг стекло вдруг выпало само и, рубанув по плечу, довольно сильно рассекло кожу. Поняв, что сам подобную рану не склею, кое как обмотался эластичным бинтом, который всегда лежал в моей спортивной сумке, и отправился в ближайший травмпункт. И вот тогда так же лежал на животе, а доктор протирал рану каким-то раствором, шипящим мне в ухо, после чего протыкал онемевшую кожу кривой хирургической иглой и щелкал над ухом ножницами.

Но тогда я не обращал внимания на процесс операции, ибо находился под впечатлением выходки молодой медсестрички. Она подкралась сзади, когда доктор только начал промывать рану, резко сдернула с меня трусы и влепила ладошкой по заднице звонкую оплеуху. Я обалдел! И что примечательно, доктор никак на это не отреагировал. Нет, если бы мы с ней были в кабинете одни, то можно было бы расценить выходку, как весьма своеобразную попытку заигрывания. Но при докторе… Я даже предполагал, что это такой прогрессивный способ шоковой анестезии. Не ну, а чего? Вот, к примеру, если бы она передо мной стриптиз танцевала, то наверняка под шумок доктор смог бы мне не только плечо заштопать, но и какой-нибудь аппендицит вместе с гландами вырезать.

Лишь через пару лет узнал от знакомой медички, а вернее увидел, когда пригласил ее к одному неосторожному товарищу, поймавшему «насморк» на свой «пятый элемент», что подобным шлепком просто-напросто вгоняется игла шприца в плоть. М-да, как говорится…

Промелькнувшее воспоминание обрывается новым уколом иглы и зудящим протягиванием через прокол хирургической нити. Б-р-р-р — чувствую, как кожа покрывается мурашками. Об анестезии здесь, похоже, не слышали. Даже о шоковой. А о стерилизации-то хоть слышали? Хотя, водкой же протирали.

Щекоча кожу у основания шеи, скатывается капелька влаги. Скашиваю глаза и вижу расплывшееся по белой материи кровяное пятно.

Дергаюсь от очередного укола.

— Очнулся боярин, — то ли констатирует, то ли спрашивает басок надо мной. — Ефрем, положи бинты и поди доложи воеводе.

Скрипят половицы и, шелохнув неподвижный до этого воздух, отворяется и снова закрывается дверь.

С чего этот местный хирург решил, что я очнулся? И какой еще воевода? Куда меня опять занесло?

Делаю попытку приподнять голову, но от усилия в глазах темнеет, и вновь утыкаюсь лбом в жесткое ложе.

— Лежи-лежи, боярин, — басит сверху, и чья-то тяжелая рука ложится мне на загривок.

— Сильно меня порезали? — кое-как собравшись с силами, задаю волнующий вопрос.

— Пустяковина. Только шкуру рассекли, — успокаивает лекарь, делая очередной узелок. — Плохо то, что кровушки многовато вытекло. Теперь лежать тебе смирно не меньше недели.

Хочу спросить, где Светлейший и остальные, но снова распахивается дверь и в помещение входят, судя по топоту, несколько человек.

— Пришел в себя? — спрашивает кто-то.

— Пришел, — подтверждает лекарь. — Но слаб очень. Ему сейчас даже говорить не след, ибо сил очень мало.

— Ну, так делай все что надо, только чтобы выжил боярин. Очень уж Светлейший Князь о его здоровье беспокоится, — говоривший подходит, наклоняется и заглядывает мне в лицо.

Скосив глаза, вижу упитанное лицо заросшее темно-русой с проседью бородой, и с аккуратно подстриженной челкой.

— Ну, коли слаб и говорить не может, то не буду и я князя без нужды беспокоить. Хоть и наказывал он сообщить, ежели какие новости о здоровье боярина будут, но сообщу, когда проснется.

Из слов бородача понимаю, что князь жив и невредим, и этот факт меня радует, ибо понимаю, что его благорасположение может пригодиться еще не единожды.

— Пить, — прошу, не в состоянии больше терпеть жажду.

— Сейчас, боярин. Потерпи малость. Сейчас перевяжем, и напьешься, — лекарь накладывает мне на лопатку что-то липкое и холодное. После чего, вероятно обращаясь к вошедшему, говорит, — Ты бы, Афанасий Егорыч, распорядился, чтобы водицы с медом намешали для питья больному, ему сейчас пить много надо. Да бульончик куриный пусть сварят. И яблочек чтобы терли ему. Только не загодя, а сразу чтобы ел. Не то руда окислится, а она для крови необходима.

— Ты чего это, Илюха, воеводе указания даешь, аки смерду какому? — возмущенно прерывает наставления новый голос, доселе молчавший. — Нешто место свое забыл?

— Я свое место знаю, боярин, — спокойно басит в ответ местный хирург. — Я лекарь, и в своем деле могу царям распоряжения давать. Вот случится у тебя напасть какая, попробуй тогда возмущаться против лекарских наказов и кому на каком месте быть указывать.

Воевода говорит что-то примирительное обоим, но я не слушаю, ибо пытаюсь вспомнить, где слышал этот надменный голос, который только что наезжал на моего лекаря?

Меня приподнимают и начинают перевязывать. Получаю возможность обозреть помещение, и первым делом бросаю взгляд в сторону говоривших. Однако они уже выходят, и я вижу лишь спины.

— Пить, — снова требую пересохшими губами.

На этот раз просьбу удовлетворяют и подносят к губам ковшик с чистой водой.

Пока пью, появляется мысль о том, что в этом мире меня постоянно преследует жажда. В ту первую ночь на постоялом дворе так же сильно хотелось пить. Вспомнив о той ночи, вспоминаю и где слышал этот голос. Вышел тогда по малой нужде за угол бревенчатого сарая и случайно услышал, как обладатель этого голоса давал указания кому-то, сообщить какому-то князю, мол, Петька (скорее всего, имелся ввиду Светлейший) знает о причастности к заговору каких-то Бельских. В водовороте последующих событий, я об этом сразу и забыл. Да и не собирался вмешиваться в местные княжеско-боярские интриги. Но теперь-то, думаю, лучше сообщить Светлейшему обо всем. А там пусть сам разбирается.