Осматриваю подступы к стене. Сама стена высотой с трехэтажный дом. Далее крутой склон, опускающийся в нечто, напоминающее опоясывающий крепость ров. Сейчас ров замерз и засыпан снегом, но все равно угадывается. Через него к воротам перекинут деревянный мост. Далее еще один мост пересекает русло скованной льдом реки.

— Это река Оскол? — Спрашиваю у Савелия.

Тот утвердительно кивает.

— А это Стрелецкая слобода? — показываю на раскинувшееся внизу селение, и тоже получаю утвердительный ответ.

Примерно представляю, в каком месте города из моего времени нахожусь, но не могу найти ничего знакомого. Да и не удивительно — несколько веков разницы, да и реальность другая. Фантастика, блин…

Не менее трети стрелецких хат разорены — из снега торчат обугленные, лишенные крыш срубы, кое-где сугробы и вовсе скрывают остатки былого жилья.

Однако, несмотря на снежную зиму, порубежники уже восстанавливают свое жилье. Повсюду суетятся люди, подъезжают подводы, груженые бревнами для срубов и стропильным лесом.

От промозглого ветра глаза начинают слезиться. Наваливается ощущение сильной усталости. Вероятно, я еще слаб для подобных экскурсий.

Держась рукой за стенки, спускаюсь вниз. Савелий идет следом, громко сопя прямо в ухо.

— Никак тебе худо, боярин? — спрашивает он, вероятно заметив мое состояние.

— Утомился малость, — признаюсь сопровождающему. — Пойдем-ка до хаты.

Шлепая по угнетающей слякоти, возвращаемся на площадь. Вдруг сзади слышится выстрел, и мою макушку словно бы обжигает огнем. Вскрикнув, падаю в раскисший снег.

Происходящее далее воспринимаю как сквозь пелену — что-то кричит Савелий, разбрызгивая грязное месиво, бегают какие-то люди. Меня подхватывают под мышки и куда-то волокут.

— Чепуховина, — доносится голос лекаря Ильи. — Череп цел. Только кожу содрало, так та нарастет, ежели в следующий раз насмерть не застрелят.

Просыпаюсь, судя по темени за окном, ночью. Около дверей привалившись к бревенчатой стене, спит сидя на лавке Савелий. От его дыхания огонек свечи, стоящей на столике, напоминающем скорее гигантскую табуретку, колышется, наполняя комнату трепещущим тусклым светом.

Сажусь и некоторое время пережидаю приступ головокружения. Ощупываю перевязанную голову. Приходит осознание того, что чудом остался жив.

Но кто же в меня стрелял? И самое главное — почему? На ум приходит только тот неприятный худой боярин. Впрочем, чего гадать, когда можно спросить.

— Эй, Савелий, — громким шепотом зову спящего телохранителя. — Савелий.

— А? — встрепенувшись со сна, восклицает тот. Увидев, что я сижу, говорит: — Лекарь сказал, что тебе вставать пока нельзя, боярин. Горшок под кроватью, ежели нужду чуешь.

Обдумав услышанное, прислушиваюсь к внутренним ощущениям. Удивительно, но чувствую себя не в пример последним дням хорошо. Разве что слегка зудит рана на голове. И хочется есть. Сейчас я с аппетитом замолотил бы даже то неприглядное месиво из протертых морковки и печенки. Но лучше нормального мяса на ребрышках. И чтобы желтая такая разваристая картошечка. А для полного извращения еще мисочку со сметанкой. Такие детали, как ломти свежего белого хлеба и небольшой стожок всяческой зелени, нарисованные расшалившимся воображением, заставляют желудок дико заурчать и обратиться к гвардейцу моим голосом:

— Есть чего-нибудь пожрать? А то кушать очень хочется.

— Так вот же, — Савелий схватил со стола ковшик, — остыло уже. Лекарь наказывал, чтобы ты, боярин, непременно выпил, как проснешься. А то, почитай, скоро сутки не емши.

— Что это? — принюхиваюсь с подозрением, но, уловив аромат куриного бульона, забираю ковшик и с удовольствием глотаю густое варево. Не знаю, что там говорил лекарь, но твердо уверен, что чувство голода свойственно только здоровому организму.

Насытившись, возвращаюсь к тревожным мыслям.

— Надеюсь, того боярина, что в меня стрелял, поймали? — спрашиваю Савелия, откинувшись на подушку.

Гвардеец удивленно смотрит на меня, затем, мотая головой, произносит:

— Не ведаю о ком ты, Дмитрий Станиславович.

— Что значит, о ком? — удивляюсь в свою очередь. — В меня кто стрелял?

— Дык, то ж энтот, из молодых стрельцов. По баловству и недоразумению. Им давеча ружьишки выдали, а обучать недосуг. Вот и бахнул по неосторожности.

— Хренасе, по неосторожности, — восклицаю возмущенно, приподнявшись на локте, — Это что ж получается — я нынче мог глупо сгинуть от шальной пули стрельца-недоучки вместо того, чтобы геройски погибнуть от выстрела предателя боярина?

— Дык, плетей всыпали ужу энтому шалопаю, да в поруб заперли до утра, — словно оправдываясь, пожимает плечами гвардеец. — Дите он еще совсем. Не убивать же его?

М-да. Получается, что никто на меня не покушался. Почему же я не чувствую облегчения от осознания сего факта?

Утром чуть свет проснулся от громких голосов за дверью. Показалось, будто бы Савелий препирается с кем-то. Но сон отпустил меня не окончательно, и, повернувшись на другой бок, снова засыпаю.

В следующий раз разбудил помощник лекаря, заявив, что требуется осмотреть и перевязать рану. Занимаясь моей головой, мужик то и дело горестно вздыхает и что-то плаксиво бормочет себе под нос. Я сперва отнес его стенания к серьезности раны и даже расстроился. Однако если рана столь серьезна, то почему ею занимается не сам лекарь? И где мой телохранитель? За последние дни как-то привык, что Савелий всегда находится рядом.

— Слышь, мужик, обращаюсь к бородатому медбрату после того, как тот наложил на мою голову свежую повязку, — А где мой тело… В смысле, где Савелий? Почему его нет на месте? И почему меня не навестил Илья?

Бородач как-то странно посмотрел на меня, и его телячьи глаза неожиданно наполнились влагой, готовой вот-вот прорваться через веки.

— Ох, сгубил лихоимец благодетеля Илью Абрамыча, — проговорил, словно провыл он и, быстро семеня, удалился из комнаты.

Ничего не понимая смотрю на закрывшеюся за мужиком дверь. Что случилось с лекарем? И куда запропастился Савелий? И где мой завтрак?

Обуваюсь и встаю, отыскивая взглядом кувшин с водой и деревянное корытце, над которым гвардеец сливал мне на руки во время умываний. Ополоснув лицо, выхожу из комнаты.

С первого этажа доносятся тревожные голоса, среди которых различаю бас воеводы. Спускаюсь по крутым ступенькам и первым замечаю худого боярина, чей голос похож на тот, что слышал в первую ночь пребывания в этом сумасшедшем мире. Завидев меня, он зло щурится и поджимает верхнюю губу так, что реденькая бороденка смешно выпячивается вперед.

— Ты уж извини, Дмитрий Станиславович, что оставили тебя, болезного, без присмотра, — обращается ко мне воевода. — Да вишь какая беда приключилась. И как только этот злыдень в княжеские гвардейцы затесался? Ну, уж у нас он за все ответит.

— Да что случилось-то, Афанасий Егорыч? — не выдерживаю я.

— Так ты не знаешь ничего! — доходит наконец до воеводы. — Гвардеец-то, что Петр Александрович подле тебя оставил, злыднем оказался. Лекаря Илюху нынче ночью зарезал.

— Как зарезал? — вопрошаю окончательно опешив.

— А это ты у Никиты Олеговича спроси, — кивает воевода на крючконосого. — Кабы не он, неизвестно что еще этот злыдень натворил бы.

Перевожу взгляд на боярина. Тот еще сильнее поджимает бороду и цедит сквозь зубы:

— Окружил себя Светлейший невесть кем. В энтой его гвардии почитай одни воры да проходимцы собрались.

Вот это наезд!

— Может ты, боярин, и меня за проходимца считаешь? — надменно задираю подбородок и пытаюсь выразить взглядом как можно больше негодования таким бесцеремонным наездом на Светлейшего Князя.

— А я и не знаю тебя вовсе, — ничуть не смутившись отвечает тот. — Появился невесть откуда. Может и проходимец.

— Слышь, чувак, ты за базаром-то следи! А то и ответить можно!

— А мне ответа бояться не пристало!