«Да и фасон ее платья слишком вызывающ, – неодобрительно думала Мэри, терпеливо выжидая, когда же хозяйка закончит инспектировать свою прическу и выскажет ей свое недовольство и/или наконец-то позволит удалиться. – Ей всего девятнадцать, к тому же, она не замужем. Такой низкий вырез абсолютно неприличен для столь юной и благородной девицы. Еще хоть на четверть дюйма ниже – и этот наряд был бы просто вульгарным! Господи, да такой фасон не подобает даже посудомойке!!! Хотя нравы нынешней молодежи таковы, что иной раз и не знаешь, кто приличнее будет – такая вот дама или кухарка. Совсем распустились!!! Да раньше ни одна благородная девушка даже не взглянула бы на такую стыдобищу, не то что на себя надеть да перед людьми показаться! А коли кто увидел бы девицу в платье с таким вырезом, так сплетен и позора не оберешься-не оправдаешься, на глаза не покажешься. А уж о репутации после такого и говорить не приходилось! А нынче – на тебе! Все, что угодно! Что пожелаешь, то и прилично! Ужас!!! И куда катится наш мир?»
Но несмотря на то, что внутри у нее буквально все кипело от негодования и осуждения, на лице женщины не отразилось даже слабого намека на те эмоции, что обуревали в эту минуту ее душу. Мэри достаточно ясно и четко представляла себе, что произойдет, если у юной мисс Лэганн мелькнет хотя бы подозрение, что ее служанка – низшее и совершенно недостойное внимания благородной и знатной девушки существо, чья главная и единственная цель в жизни – выполнять ее указания и прихоти и которое в принципе не имело права о чем-либо думать – осмелилось не только судить свою хозяйку, но и вынести в результате столь нелестный приговор, а потому на лице служанки застыло приличествующее ее положению покорно-угодливое выражение. Ей совсем ни к чему были неприятности. Да и менять работу в ее возрасте было уже достаточно сложно. К тому же, все происходящее было совершенно не ее делом, поэтому Мэри предпочитала молча выполнять данные распоряжения и держать язык за зубами.
Тем временем Элиза закончила осмотр прически. Так и не обнаружив ничего, к чему можно было бы придраться, она на мгновение скорчила недовольную гримаску.
- Хорошо, – наконец снисходительно бросила она. – Можешь идти, Мэри.
Молча присев в реверансе, Мэри не замедлила воспользоваться разрешением и спешно, но бесшумно выскользнула из комнаты. Проследив в зеркале за уходом служанки и дождавшись, когда за ней закроется дверь, Элиза снова перевела взгляд на свое отражение и чуть нахмурилась.
«Что же делать?»
В последнее время, где бы она ни находилась и о чем бы ни думала, ее мысли в итоге неизбежно сводились к этому единственному, но такому мучительному в своей неопределенности и безответности вопросу. А причиной и предметом этих мучительных переживаний и напряженных размышлений был все тот же человек – мужчина ее мечты, венец всех ее желаний и вожделенная цель, богатый, могущественный и красивый, глава уважаемой семьи – Уильям Альберт Эндри. Прошел почти год с тех пор, как она, хитроумно избавившись от своего непутевого, глупого пьяницы-брата, осталась единственной наследницей фамилии и состояния семьи Лэганн, а конечная и главная цель ее гениального плана по-прежнему оставалась всего лишь тайной и сладкой грезой. Обдумав ситуацию со всех сторон, Элиза пришла к еще более неутешительному выводу: ее успехи, казалось, застыли на той самой отметке, которой достигли в день, когда в результате ее неустанных стараний и хитрости предел мечтаний вынужден был сопровождать ее на ту злосчастную премьеру «Мессалины». Девушка нахмурилась еще сильнее. Она старалась изо всех сил. Она старательно выведывала, где и когда он должен появиться, и раз за разом делала все возможное и невозможное, чтобы невзначай оказаться в том же месте и попасть в поле его зрения, при этом искусно изображая искреннее удивление, вызванное «совершенно случайной и неожиданной» встречей. Всякий раз, когда они сталкивались, она старалась поразить его элегантностью и красотой дорогих нарядов, изысканностью вкуса и манер, умением поддержать разговор, образованностью, остроумием, светскостью, изяществом, грацией наконец. Она перепробовала все, умело разыгрывая то скромную, благовоспитанную юную леди, впервые выведенную в свет и смущенно краснеющую от одного только слишком пристального, по ее мнению, взгляда какого-нибудь молодого повесы, то знающую себе цену и умудренную опытом светскую львицу, смело и уверенно принимающую ухаживания своих коленопреклоненных поклонников, поощряя одновременно всех и никого, а то ветреную, легкомысленную кокетку, этакую порхающую по жизни прекрасную, но глупую бабочку, весь смысл существования которой – в легком, ни к чему не обязывающем флирте. За эти месяцы она создала десятки женских образов и разыграла их так тонко и искусно, что ее мастерству могла бы позавидовать любая профессиональная актриса, годами шлифовавшая свой талант ежедневными репетициями и игрой на сцене. Но у Элизы была достаточно веская причина для развития этого таланта, ведь действовать ей приходилось очень осторожно, тщательно продумывая и выверяя каждый свой шаг. Одно неосторожное слово, непозволительная эмоция, неестественный жест или выражение лица, нотка фальши в голосе – и она не только могла стать объектом сплетен и насмешек вездесущего бомонда, поставить под удар собственную репутацию и навлечь позор на семью, но и, самое главное, это со всей очевидностью продемонстрировало бы Альберту ее истинные намерения и, тем самым, отвратило его от нее навсегда. Одна маленькая ошибка, мимолетная слабина – и всё, чего она так старательно и настойчиво добивалась, могло навеки остаться лишь недостижимой мечтой. Впрочем, ее старания, как ни печально было это признавать, так и не принесли желаемого результата. Несмотря на всю ту бездну обаяния, шарма и красоты, которые она обрушивала на Альберта Эндри при каждой их встрече, он по-прежнему не проявлял к ней никакого интереса. Все ее попытки привлечь его внимание, заставить его увидеть в ней не только родственницу, о благополучии которой его вынуждают заботиться обязанности главы семьи, но женщину, красивую женщину, достойную стать новой леди Эндри, разбивались о холодное безразличие да привычную сдержанную, абсолютно лишенную каких-либо эмоций и явно продиктованную исключительно правилами приличия, но, увы, безукоризненную вежливость, которые окружали Альберта, подобно стене. Непробиваемой каменной стене, которую ей никак не удавалось преодолеть. Он избегал встреч с ней, отказывался сопровождать ее на светские мероприятия, но делал это так ловко и естественно, оправдывая это такими благовидными предлогами или находя такие уважительные причины для отказа, что его просто невозможно было упрекнуть в чем-либо. То у него уже была назначена деловая встреча и как раз в этот день и час, то ему необходимо было срочно съездить в Лэйквуд, в Нью-Йорк, Вашингтон или куда-нибудь еще за пределы Чикаго на несколько дней. И каждый раз Элизе не оставалось ничего другого, как только проявлять понимание и отступать, изо всех сил удерживая на лице милую улыбку, полную «искреннего» сочувствия его многотрудному положению, которое лишало его столь многих удовольствий, заполняющих праздное времяпрепровождение бомонда, одновременно выражая восхищение терпением, неутомимой заботливостью и стараниями, с которыми ее любимый дядюшка печется о благосостоянии семьи, добровольно и великодушно отказываясь от каких бы то ни было развлечений. Все это неимоверно раздражало и злило ее. Злило до такой степени, что порой Элизе начинало казаться, что она ненавидит Альберта. Ненавидит сильнее, чем кого бы то ни было в своей жизни, за исключением, пожалуй, только своего самого давнего и вечного врага – Кенди Уайт, безродной выскочки, отродья плебеев из низкопробного приюта для нищих под названием «Дом Пони». Но она не собиралась отступать. Нет, Элиза была твердо намерена во что бы то ни стало стать новой леди Эндри. Весь вопрос был в том, как ей это сделать – что еще предпринять, чтобы привлечь его внимание? Как заставить заметить себя? Она уже давно сняла траур по брату, поэтому не могла больше апеллировать к этому обстоятельству. Одно время она очень рассчитывала на помощь, поддержку и влияние мадам Элрой... Во время одной из их ставших почти традицией встреч за чашкой вечернего чая в малой гостиной дома Эндри Элиза осторожно заметила, что ее появление в обществе без сопровождения кого-нибудь из мужчин семьи не просто неприлично, но может нанести непоправимый ущерб ее репутации и чести семей Лэганн и... Эндри. Выказав свою «искреннюю» обеспокоенность сим фактом «вопиющего нарушения правил приличия», Элиза тут же вскользь упомянула о невнимательности Альберта. Она постаралась сделать это так ненавязчиво и небрежно, словно речь шла о чем-то пустячном и незначительном, но этот не слишком тонкий и достаточно прозрачный намек не мог остаться незамеченным такой строгой поборницей нравов, как мадам Элрой. Расчет Элизы оправдался полностью: возмущенная столь пренебрежительным отношением Альберта к правилами приличия, мадам Элрой заверила девушку, что непременно поговорит с племянником и сделает это в самое ближайшее время. Но радость Элизы, вызванная этой маленькой победой, оказалась недолгой. Либо мадам Элрой забыла о своем обещании, либо Элиза переоценила силу влияния тетушки на племянника, но поведение Альберта не изменилось ни на йоту. Он по-прежнему не обращал на нее ни малейшего внимания, за исключением все того же продиктованного элементарной вежливостью и родственными отношениями минимума, по-прежнему отказывался сопровождать ее куда бы то ни было, ссылаясь на занятость. Но, по ее мнению, причиной столь явного и оскорбительного пренебрежения и равнодушия были отнюдь не дела, а... некая актриса.
