Рядом с Крестом была изображена женщина. Едва взглянув на нее, Нил понял от кого тот унаследовал роскошные черные волосы, изысканно-красивую линию высоких скул и этот странный рисунок бровей. Правда, у его матери их полет был не таким резким, по-женски сглаженным, а густые иссиня-черные волны были убраны в высокую строгую прическу, скрепленную диадемой в виде тонкого золотого обруча, украшенного резьбой и рубинами, и только пара локонов расчетливо-изящно спускалась вдоль стройной шеи и падала на плечо. Темнота ее волос и черные глаза, опушенные длинными загнутыми ресницами, ярко контрастировали с молочной белизной кожи. Ее лицо было красиво, но тонкой и какой-то бездушно-холодной красотой. Красотой не земного создания, а мраморной статуи, которая вызвала лишь благоговейное преклонение, но не желание прикоснуться. Высокий лоб, тонкий прямой носик, округлые щеки, чувственно-надменный изгиб полных губ, мягкая округлая линия подбородка. Ею можно было любоваться, но любоваться издалека, как каким-нибудь дорогим произведением искусства, восхищаясь мастерством его создателя, но не испытывая к нему влечения и не ожидая от него тепла. Графиня была одета в простое, но, судя по струящимся блестящим складкам, сшитое из дорогого шелка темное платье, оживленное белоснежными, широкими кружевными манжетами и пелериной. Женщина сидела в кресле, напряженно выпрямив спину и расправив плечи, что подчеркивало ее великолепную осанку и гордый, может быть даже слишком гордый, поворот головы. В устремленном на художника взгляде светились покой и зеркальная непроницаемость, но высокая стройная фигурка и тонкие белые руки с длинными изящными пальцами рождали ощущение о почти хрустальной хрупкости ее обладательницы. На коленях женщина держала ребенка лет двух или трех.
«Должно быть, Жак-Франсуа», – решил Нил, скользнув взглядом по пухлому с широко распахнутыми черными глазенками, горящими любопытством и недоумением, личику малыша. Взгляд Нила поднялся выше и, добравшись до высокого мужчины, стоявшего позади кресла, замер. Жак-Франсуа ничуть не погрешил против истины, когда описывал отца. Властный. Да, именно так сказал бы Нил, если бы его попросили описать графа де Ла Вреньи. Очень властный. И эта властность проявлялась буквально во всем. В тяжелом холодно-высокомерном взгляде черных глаз, взирающих на художника из-под прямых широких вразлет бровей. Взгляде свысока, с почти неуловимым оттенком презрения и превосходства истинного аристократа, снизошедшего до недостойного его окружения. В линии высокого лба, длинного, с легкой горбинкой носа, в надменной складке тонких губ с опущенными уголками, в которых пряталось то ли недовольство, то ли усмешка, в твердом упрямо вздернутом подбородке. В каждой линии этого резкого, словно вытесанного из гранита, худощавого лица. Темные, коротко подстриженные волосы графа были аккуратно зачесаны назад, на висках их тронула седина. Одет он был в выгодно подчеркивающий его высокую статную фигуру строгий темный костюм классического покроя, белую рубашку и темный галстук, завязанный вопреки тогдашней моде простым незамысловатым узлом. Правая рука графа была согнута в локте, ладонь заложена за борт сюртука, а левая покоилась на спинке кресла, в котором сидела графиня, но не свободным, полным изящества жестом, что характеризовал позу его сына, а уверенно и тяжело, словно утверждая право хозяина. Отмечая все, что его окружало, невидимой печатью своей собственности. Холодная властность и угрюмая сила волнами исходили от этой высокой надменной фигуры графа, заставляя все вокруг тускнеть и отступать на второй план, склоняя голову, подобно придворным при появлении короля, пронизывали картину и, вырываясь из нее, струились по комнате, окутывая смотрящего незримой таинственной дымкой. Впечатление было настолько сильным, что Нилу на мгновение показалось, что он чувствует присутствие бывшего хозяина этого дома, как если бы тот действительно был сейчас здесь, в этой комнате. Нил всей кожей ощутил его пронзительный тяжелый взгляд, устремленный на него. Он словно упирался ему в затылок, а затем скользнул вниз и лег на плечи невидимым грузом ледяного высокомерия. Нилу стало не по себе. Вздрогнув, он тряхнул головой, прогоняя наваждение, и чуть усмехнулся.
«Да уж… Неудивительно, что ни у кого не хватало смелости противостоять этому человеку. Если его изображение двадцатилетней давности производит такое впечатление, то представляю, каково это было, когда он был жив. Такой человек без труда подчинит себе все и вся. Что ж… Теперь понятно, у кого Крест взял свою властность. Жак-Франсуа прав, они не смогли бы существовать под одной крышей. Слишком похожи. Слишком, – его взгляд снова переместился на сидящую в кресле графиню. – Под стать мужу. Такая же красивая, гордая и… холодная. Аристократка до мозга костей. С другой стороны, с чего я взял, что она – аристократка? То, что она так выглядит, еще ничего не означает. Хотя, нет. Она точно аристократка. Учитывая то, что рассказал Жак-Франсуа, граф мог жениться только на женщине, которая была равна ему по положению. Иначе вряд ли он стал бы противиться отношениям Креста и Антуанет только потому, что Антуанет была дочерью городского врача. Интересно, граф любил жену или это был типичный великосветский брак – расчетливый холодный альянс двух незнакомых людей, соответствующих друг другу по богатству и положению, где нет, не может быть и изначально не допускается существование каких-либо чувств, будь то любовь или ненависть? А она его? – Нил всмотрелся в черные глаза графини, светящийся непроницаемым покоем. Ее красивое холодное лицо было подобно зеркальной стене, надежно скрывающей все ее чувства. По нему невозможно было ничего прочесть, словно его хозяйке были вообще неведомы эмоции, тревоги, волнения. – Как статуя. Или механическая кукла, – подумал Нил и перевел взгляд на графа. Его лицо было точно таким же: спокойным, холодным и непроницаемым. Что бы ни связало эту пару – долг, правила, предписываемые обществом, или чувства – оно было надежно скрыто от глаз посторонних. Перед мысленным взором Нила проплыли лица его собственных родителей, и он попытался вспомнить, как они относились друг к другу, но в памяти крутились лишь какие-то мутно-расплывчивые образы и обрывки пустых, ничего не значащих, исполненных вежливого равнодушия фраз. И он вдруг понял, что никогда не обращал внимания на их отношения. Хотя и не мог вспомнить, чтобы они когда-нибудь ссорились в его присутствии, выказывали друг другу свое недовольство или, наоборот, радовались, обсуждали какие-нибудь повседневные мелочи, спорили. Чтобы они вообще проявляли хоть какие-то эмоции по отношению к друг другу. Всегда только спокойное, холодное, вежливое безразличие. Словно два незнакомца, которым общественным мнением было предписано жить в одном доме и которые беспрекословно подчинялись этим негласным правилам, не допуская даже мысли о том, что их можно изменить или даже просто нарушить. Они спали в одной постели, ели за одним столом, воспитывали детей, посещали званые вечера и светские рауты, встречались с друзьями и знакомыми, говорили о чем-то. Но при этом каждый из них существовал в параллельном мире, своей собственной маленькой Вселенной, куда не было доступа другому. – Может быть, и этих людей связывали такие же отношения? Наверное, так и было, иначе граф не был бы таким, каким описал его Жак-Франсуа».
Его размышления были прерваны приходом Жака-Франсуа. Заметив его внимательно-задумчивый взгляд, устремленный на картину, граф понимающе улыбнулся.
- Это наш единственный семейный портрет, – пояснил он. – Нарисован за месяц до смерти мамы. Крису тогда было тринадцать.
- Понятно, – взгляд Нила бессознательно скользнул вниз и снова остановился на Кресте. Он всмотрелся в его юное, открытое лицо и внезапно где-то в глубине его души наконец-то окончательно установилась уверенность, что он поступил правильно, не рассказав Жаку-Франсуа о прошлом его брата.
«Пусть он помнит его вот таким. Полным света и надежд. Помнит Кристиана-Пьера, которым он был когда-то, а не Креста, которым он стал… Крест сполна заплатил за все и заслуживает доброй памяти. Пусть покоится в мире».
