- Понятно, – невозмутимо произнес Нил и повернулся к двери, собираясь выйти, но снова замялся и обернулся. – Я могу узнать, где он похоронен?
- Я не обладаю подобной информацией, но обычно в таких случаях тело отправляется родным. У него были родные? Семья?
- Может быть. Но мне ничего о них не известно.
- Вот как, – майор нахмурился и задумчиво потер подбородок. – Что ж. Думаю, я смогу узнать, если хотите. В 1480 должны быть сведения об этом.
- Буду весьма признателен. До свидания, сэр.
- До свидания, мистер Лэганн. Я сообщу вам, когда получу информацию.
- Спасибо, сэр, – сдержанно поблагодарил Нил и вышел из кабинета.
Неделю спустя…
Закинув руки за голову, Нил лежал на прикрытых сухой соломой досках повозки, отрешенно глядя на проплывающие в небе облака. Огромные, пушистые, сверкающие нетронутой снежной белизной, они то и дело меняли форму, складываясь в причудливые фигуры, и бесшумно и величественно уплывали в ясную сапфировую даль, мирно уносимые невидимым ветерком. Отчего-то эти облака напомнили ему о времени, проведенном в колледже святого Павла, когда он изредка исчезал, не сказав никому ни слова, и, найдя где-нибудь тихое место, ложился на землю вот так, закинув руки за голову, и смотрел на них, плывущих в холодной синей вышине, подобно айсбергам в бескрайних водах океана. Смотрел и ни о чем не думал.
«Как же все было просто тогда. Просто и хорошо, – внезапно Нил поймал себя на том, что подумал о прошлом так, словно это было не два года назад, а давным-давно. Он вдруг увидел себя и свое прошлое, будто бы со стороны. Словно речь шла о постороннем, совершенно незнакомом ему мальчике, которого он когда-то случайно увидел и теперь вспомнил невзначай. – Странно. Ведь все это было не так уж и давно, а кажется, будто сто лет назад. В другой жизни. Впрочем, так оно и есть. Это и было в другой жизни. В жизни Нила Лэганна. А в жизни Кардинала есть только это небо и только эти облака, которые мирно и спокойно скользят сейчас в вышине и которым нет никакого дела до того, что творится внизу. И до меня тоже. Хорошо это или плохо? А какая, собственно, разница? Все есть так, как есть, и по-другому уже не будет. Прошлого не вернуть. Да и зачем, собственно?»
Нил чуть усмехнулся кончиками губ и закрыл глаза. Мелко трясясь и пронзительно-жалобно поскрипывая колесами, повозка медленно ползла по дороге, оставляя на свежевыпавшем снегу черный, криво вихляющий след. Старый пегий тяжеловоз переставлял ноги так медленно и устало, что, казалось, еще секунда – и он упадет, уткнувшись шершавым широким носом в холодный мокрый снег. Время от времени он поднимал голову и, тяжело поводя боками и крупом, втягивал широкими ноздрями холодный влажный воздух, громко фыркал, а затем вновь опускал ее вниз, словно сетуя на свою нелегкую ношу и еще более нелегкую судьбу, уготовившую ему незавидную участь коня-работяги. Длинная грива седыми прядями свешивалась вниз, закрывая ему глаза, и казалась тем непосильным грузом, что клонил его голову к земле. Сидевший на козлах возница, который, судя по всему, был местным фермером, до странности напоминал своего коня. Это был невысокий коренастый мужчина, облаченный в темно-коричневый, изрядно поношенный плащ и потрепанную шляпу с широкими опущенными полями, надвинутую на глаза так низко, что складывалось впечатление, будто бы ее хозяин нелюдим или чем-то очень недоволен. Лицо его скрывал вязаный темно-красный шарф, обернутый вокруг шеи несколько раз, из-под которого выбивались клочья широкой седой бороды, а из-под краев шляпы виднелись неровно подстриженные пряди волос, таких же седых, как и грива его пегого тяжеловоза. Мужчина сидел ссутулившись и чуть наклонившись вперед. Поводья свободно болтались в его огрубевших от тяжелой работы и покрасневших от холода ладонях, расслабленно лежащих на коленях. Иногда он начинал дремать, и его голова склонялась все ниже и ниже, пока не падала на грудь. Тогда он вздрагивал, выпрямлялся и, недовольно тряхнув волосами и что-то ворчливо бормоча себе под нос, понукал старого коня. Тот натуженно всхрапывал, но послушно ускорял шаг, однако спустя несколько минут вновь замедлял его, и все начиналось сначала.
Постепенно мирное покачивание повозки и тихий скрип колес убаюкали Нила, но тут повозка резко дернулась и остановилась.
- Приехали, месье, – послышался грубовато-хриплый голос возницы, несколько смягченный мягким южно-французским выговором.
Открыв глаза, Нил поспешно сел. Повозка стояла у развилки. Широкая извивающаяся лента дороги раздваивалась. Справа она убегала к горизонту, а слева уводила в сторону. Нил посмотрел туда, и его глаза изумленно расширились.
- Это и есть поместье Ла Вреньи? – пробормотал он, разглядывая ошеломленно-растерянным взглядом чернеющий на фоне синего неба высокий силуэт.
Имя брата ясно дало понять ему, что Крест не из простой семьи, но ожидал увидеть нечто более-менее современное. Может быть, невысокий, изящный, витиевато украшенный особнячок с большими окнами эпохи Людовика XV или в более позднем броском, кричаще-роскошном и пышном стиле барокко времен Марии-Антуанетты. Но то, что предстало перед его взором, было похоже на ожившую картинку из рыцарского романа или древнего свитка эпохи Средневековья. Мощный донжон, сложенный из крупных, обработанных до гладкости черных камней, был обнесен по углам высокими круглыми башнями, чем-то напомнившими Нилу бдительных стражей, застывших на вечном посту. Эти высокие, мощные и неприступные, как и сам донжон, угловые башни, в свою очередь, несли более миниатюрные башенки, чьи конусообразные остроконечные крыши, покрытые темной черепицей, угрожающе-высокомерно возносились в небо, словно пытались дотянуться до него и пронзить его холодную синеву своими черными пиками. Простые строгие линии этого шедевра эпохи расцвета готики придавали ему тонкость и изысканное безыскусное изящество, погребенное под громоздкой роскошью и излишествами более поздних архитектурных стилей, и, в то же время, рождали ощущение неприступности, могущества, несгибаемой воли и поистине королевского величия. Для полноты впечатления не хватало лишь двойной крепостной стены и наполненного водой рва вокруг, но и без них родовой замок де Ла Вреньи поражал воображение. На мгновение Нилу даже показалось, что вот-вот раздастся стук копыт, и на дороге появится кавалькада рыцарей в сверкающих доспехах с развевающимися знаменами. Это ощущение было настолько сильным, что он невольно прислушался, но вокруг царила мирная, напоенная покоем морозная тишина, нарушаемая лишь легким шелестом ветра в вышине.
«Настоящая средневековая крепость, – с восхищением подумал он, внимательно и пристально изучая его взглядом. – Дом Креста. Верно говорят, что дом, где ты вырос, накладывает на тебя свой невидимый отпечаток».
Перед мысленным взором Нила, как живой, встал образ Креста. Таким, каким он увидел его впервые в тюремной камере Сент-Джеймса. Невозмутимым, усталым, уверенным в себе, снисходительно-высокомерным, загадочным и непостижимым заключенным, окруженным невидимой аурой несгибаемой воли, превосходства, силы и властности, с насмешливым взглядом черных глаз, ироничной усмешкой, притаившейся в уголках надменных губ, и густой волной черных волос, падающих на плечи. Да, даже там, в облезлых серых стенах тюремной камеры, в каждом его движении, слове, жесте сквозил неуловимый налет истинно французского аристократизма. Того самого, исполненного холодного величия и подавляюще-невозмутимого достоинства, аристократизма, который присущ лишь самым древним и знатным родам, связанных кровными узами с первыми королями. Аристократизма, который шлифовался на протяжении веков и передавался из поколения в поколение вместе с титулом, гербом, богатством, могуществом и честью рода де Ла Вреньи, раз за разом все с большей отчетливостью и великолепием воплощаясь в каждом его представителе, словно хорошее вино, вкус которого с каждым пройденным годом становится все тоньше и изысканнее. Это были не просто манеры. Это невидимое глазу и неуловимое ощущение проявлялось во всем этом и многом другом. И этому невозможно было научиться, а лишь унаследовать с кровью отца, впитать с молоком матери. Только тогда это становится чем-то, что никогда не замечаешь сам в себе и о чем не задумываешься, но что незримо и неизменно сопровождает тебя на протяжении всей жизни, где бы ты ни был и кем бы ты ни стал. Становится твоей сутью, вторым «я», частью твоей души, от которой не отречешься и которую не изменишь, сколько бы ты ни менял свое имя. Именно такой аристократизм был присущ Кресту. Как и этому величественному древнему замку, который вместе с пылью веков, казалось, впитал в себя гордость, честь и силу живших в нем людей. Это был символ рода. Воплощение его наследия, его души. Всего лучшего и дорогого, что воспитывалось и хранилось веками, и за что сражались и умирали славные представители этой семьи. Этому каменному оплоту было не страшно беспрерывное течение времени, ускользающего, словно песок сквозь пальцы. Многие поколения этого рода уже ушли в мир иной, их души обрели покой, а тела обратились в прах, но память о них и их делах продолжала жить в этих стенах. А теперь к ним прибавилась и память о Кресте. Вернее, о Кристиане-Пьере, наследнике рода де Ла Вреньи, который когда-то жил здесь. Замок словно застыл в ожидании. Он ждал хозяина. Но он ждал Кристиана-Пьера. Человека, которого уже давно не было на свете, ведь эти полные холодного высокомерия и немого величия стены не знали Креста. И, быть может, не приняли бы его. Но Нилу почему-то показалось, что частичка души Креста все же осталась здесь. Может быть, та самая, которая принадлежала Кристиану-Пьеру и которая жила в нем до самого последнего дня, даже когда стал Крестом.
