Губы отца вздрагивали, взгляд его черных глаз был необычным: мечтательным и лукавым, строгим и ласковым. И Полю словно кто-то невидимый вытолкнул из кресла. Она кинулась к отцу, обняла его и затихла в предчувствии каких-то значительных минут, которые ждут ее впереди.

— Как ты дальше-то, Полюшка? Долго у меня побудешь? — спросил Горбяков, когда дочь, опустив глаза и, видимо, чуть стесняясь своего порыва, села на круглую табуретку.

— Завтра, папаня, должна я снова поехать на заимку скопцов. Там ждет меня Епифан Корнеич с деньгами.

— Бот от этого, Полюшка, откажись. Любой ценой откажись. У меня есть к тебе дело, и такое, которое отложить невозможно и которое, кроме тебя, никто-никто не сделает.

Дело, о котором Горбяков заговорил, действительно было неотложное. В итоге усилий самого Горбякова, согласованных действий комитетов Нарыма, Томска и Петрограда было решено продолжить побег Акимова. Чтобы обеспечить надежность этого сложного «предприятия», как оно обозначалось в тайной переписке Горбякова с комитетами, был разработан особый маршрут. Маршрут этот был необычным, но он максимально исключал опасность провала.

По принятому плану Горбякову надлежало доставить Акимова в деревню Чигару, находившуюся между Парабелью и Колпашевой. Здесь Ивана должен был принять Ефим Власов, проводник из Тогура, человек отчаянный, большой знаток путей-дорог по нарымской земле, о которых не только полицейские — птицы и те не подозревали.

Срок явки Ивана в Чигару был твердо обусловлен. Его наступление неотвратимо приближалось, а Горбяков все еще не знал, как ему удастся выручить Ивана Акимова из Дальней тайги.

Первый его расчет был на Федота Федотовича. По мнению Горбякова, старик вот-вот должен был появиться в селе. Не мог же он растянуть ограниченные запасы сухарей, муки и других припасов на три месяца! Понимал, конечно, старик и другое: слишком длительное отсутствие его в селе могло кое-кого навести на подозрение.

Короче сказать, не сегодня-завтра Федот Федотович придет из тайги. Горбяков немедленно повернет его назад, и тот выведет Ивана на Чигару, в обход Парабели. Но дни летели за днями, а Федот Федотович не появлялся.

Именно в это время в уме Горбякова возникла мысль о дочери. Поля знала дорогу в Дальнюю тайгу, не раз и не два ходила туда вместе с дедушкой на охоту и на рыбалку. Бывала там и осенью и зимой. Конечно, Поле пришлось бы обо всем рассказать, но что ж делать? Жизнь подсказывала Горбякову, что дальше скрывать перед дочерью свои убеждения и связи с партией он не может.

Но вот беда: Поли тоже не было! Горбяков метался в своем доме, не зная, что предпринять. Он не мог допустить, чтоб с первого же этапа возникли осложнения с продолжением побега Акимова. Весь маршрут был приведен в готовность, и Горбяков живо представлял, какое напряжение царит сейчас у людей, которые призваны были обеспечить успех этого нелегкого дела.

— А что, Полюшка, может быть, нам пора уже и чайку попить? — спросил Горбяков, оттягивая тот момент, с которого должно было начаться объяснение с дочерью. Горбяков не то что колебался в своем решении открыться перед дочерью, он тянул, потому что все еще искал какие-то самые убедительные и точные слова.

— Нет, папка. Давай говори о деле. А то может прийти стряпуха и начнет свои суды-пересуды о хозяйстве, — сказала Поля.

— Ну что ж, ты, пожалуй, права. — Горбяков волновался, прошелся по комнате. — Видишь ли, Полюшка, давно я тебе собирался сказать об этом, но тянул. Тут вот твое замужество. Оно меня насторожило. Я тебя не сдерживал в твоих чувствах к Никифору. Но мне все-таки важно было узнать, как ты отнесешься ко всему криворуковскому миру, как твоя душа воспримет устои этого дома. Мне всегда, конечно, казалось, что собственность со всеми вытекающими из ее природы последствиями не может увлечь тебя, стать делом твоей жизни. Я это чувствовал. Но одно дело — представления и другое — практика, сама жизнь. Теперь вижу: я не ошибался. Твоя поездка со свекром, то, как ты поняла и увидела всю подноготную собственничества, окончательно меня убеждает, что твой путь в жизни не может быть подчинен интересам криворуковского дома. Тебе предстоит борьба — и сложная и тяжелая. Хорошо, если Никиша разделит твое отношение к жизни, если вы будете согласны в выборе своих путей. Ты мне как-то говорила: он готов уйти из отцовского дома. Он обещал тебе? Но это было тогда. Возможно, что он боялся потерять тебя и чуть, ну, лукавил, что ли. А вот готов ли он сделать это теперь, когда у вас сложился брачный союз? Хватит ли у него решимости? Ты. учти: он ведь единственный сын в доме… Не скрою, Полюшка, эти мысли в часы ночной бессонницы посещают меня, и я думаю, думаю.

Поля не спускала глаз с отца, слушала его, боясь упустить хоть одно слово.

— Ну, это о тебе. Теперь хочу сказать о себе. Со всей откровенностью. Может быть, ты кое-что и сама заметила. Порой мне казалось, что ты о чем-то догадываешься…

— Хочешь, папаня, скажу о тебе правду?

— Ну, попробуй, — усмехнулся Горбяков.

— Ты со многими ссыльными заодно. И этот парень, которого я осенью на курье встретила, никуда и не думал убегать. Он на твоих руках. Не знаю вот только где. А может быть, даже с дедушкой в Дальней тайге.

Теперь Горбяков кинулся к дочери. Он обнял ее, прижал русую круглую головку к своей груди, шептал сквозь слезы:

— Ах ты, умница моя! А я-то!.. Я все считал тебя малолеткой, неразумной, недогадливой…

— Значит, правда, папаня? — с торжеством в искрящихся глазах воскликнула Поля, когда Горбяков вернулся в кресло.

— Надеюсь, ты не делилась своими наблюдениями с другими? — сказал Горбяков.

— Ну, зачем же? Понимаю, чем это грозит тебе, Пиля.

Словно всколыхнулось все в душе Горбякова. «Пиля» — так звала его дочь в самом раннем детстве, в те дни, когда еще жива была Фрося, когда каждый день их жизни был полон какого-то упоительного и в то же время неиссякаемого очарования.

— Уж коли так, Полюшка, знай, что я не только со многими ссыльными заодно в смысле взглядов на общество, на судьбу народа. Я сижу здесь в Нарыме долгие годы ради нашей общей борьбы, я помогал и помогаю этим людям чем могу, а часто и сверх того, сверх моих возможностей. Я делаю это в великой тайне и буду делать до тех пор, пока не рухнет этот мир собственничества, жестокости и несправедливости. Как-нибудь в другой раз я тебе расскажу, какими путями люди придут к своему счастью, а сейчас необходимо приступить к делу, у которого истекают сроки. Да, ты не ошиблась: тот парень, которого ты спасла осенью, на моих руках. Сейчас необходимо спасти его еще раз. Не позже завтрашнего утра тебе надо выйти в Дальнюю тайгу и вывести этого человека в Чигару, где его вечером в субботу будет ждать ямщик. Постоялый двор — Нила Лукова. Ямщика ты знаешь: мой тогурский кум Ефим Власов.

Горбяков говорил с внутренней горячностью и убеждением, то и дело смотрел дочери в глаза.

— Это по моим силам, папаня, — не колеблясь сказала Поля. — Давай только придумаем, как мне отговориться от поездки на заимку скопцов. Никифор снова собирается в город.

Горбяков закурил, приставил кулак к седеющей голове.

— Черт подери, что же придумать?

— Может быть, что-нибудь насчет дедушки, — попыталась подсказать Поля.

— Насчет дедушки? Идея! А что же именно? — размышлял вслух Горбяков. — Нет, дочка, относительно дедушки не подойдет. Невольно сами укажем адрес наших с тобой интересов: Дальняя тайга… А, ладно! Пусть причиной твоей задержки стану я сам. С сей минуты объявляюсь больным. Ложусь в постель. Ты приходишь сегодня же ко мне ухаживать и завтра исчезаешь на четыре дня. Потом появляешься как будто ни в чем не бывало…

— Ну, а вдруг кто-то придет, спросит меня. Что скажешь?

— Тут, мол, где-то она. Да, пошла в Большую Нестерову раздобыть клюквы. Мусс мне нужен. Кислый. А кто придет-то?

— Да вдруг та же Анфиса Трофимовна, прослышав, что ты заболел, пожелает тебя проведать…