– Что тебе ведомо обо мне, что ты обо мне судишь?

– Счастливый человек никогда не сделает зла другому. Ибо он счастлив. Зло причиняет тот, у кого душа не на месте. Ему худо оттого и он мстит всем… Счастливому мстить не за что. Плохо тебе, и ты свою неустроенность вымещаешь на невинных, но слёзы и кровь их оседают в твоей душе, убивая её. Жаль мне тебя, Кулёма…

– Значит, не будешь ты мне женою? – спрашивает разбойник.

– Не буду. Если б оставил ты зло и стал снова человеком, то пошла бы за тебя. Чтобы помочь тебе, пошла бы. Но нельзя исцелить того, кто не желает быть исцелённым и болезни своей не видит. Если б я только могла помочь тебе!

– А ты – счастлива? – спрашивает её Кулёма.

– Да. Я знаю, что никому не делала худого, а потому спокойна.

Поднялся атаман с колен, тяжело смотрит на пленницу.

– Что ты сделаешь со мной? – спрашивает та.

– Я обещал не делать зла тебе. Слово я сдержу, – отвечает атаман. – Я отпущу тебе.

И, действительно, Кулёма сдержал слово, и девица возвратилась в родное село. Только с той поры переменилась разбойничья удача. И добыча уж не так богата, и от погони уходить стало труднее. Да и жалостлив стал атаман… Грабить-грабит, а душегубствовать не смеет. Поднялся ропот среди шайки, а тут ещё воевода один, разгневанный бесчинствами Кулёмы, положил большую награду тому смельчаку, который поймает его. И тогда сговорились разбойники, скрутили ночью атамана своего и свезли воеводе… Правда, денег не получили они. Поглядел на них воевода и сказал:

– Доносчику – первый кнут! – и распорядился покарать разбойников…

Кулёму же заключили в острог с тем, чтобы по окончании Великого Поста, который шёл тогда, казнить его.

Сидит Кулёма в остроге: сбылось пророчество – сгинуло золото его, сгинули шелка и меха, и сам он уж не тот молодец – седина коснулась смоляных усов, и морщины пролегли по челу, а в глазах – чёрная бездна, безысходная, страшная… Стал Кулёма вспоминать жизнь свою, вспоминает и ужасается: сколько жизней загубил он, сколько зла сотворил, а добра никто не видал от него, некому и о душе его помолиться будет, некому вспомнить добрым словом. И заплакал жестокий атаман в запоздалом отчаянии, заломил руки, стал смерть звать.

И был светлый праздник Благовещения, когда открылась дверь в темницу Кулёмы, и порог переступила хрупкая женщина, лица которой нельзя было разглядеть в темноте. Она несколько мгновений внимательно смотрела на атамана и, наконец, сказала тихо:

– Здравствуй, Кулёма.

– Кто ты? – спросил разбойник. – Зачем ты пришла?

– Я сон про тебя видела… Вот, и пришла. Зачем смерть зовёшь? Зачем Бога гневишь?

– Разве можно его прогневить более, чем прогневил я прежде?

– Можно, но можно и отмолить грехи. Даже теперь ещё можно.

– Что ты ведаешь про меня, что так говоришь?

– Я вижу, что ты не тот, каким был прежде. Ты глаза от меня прячешь – значит, совесть в тебе проснулась.

– Что с того? Всю жизнь я делал людям зло, а добра от меня никто не видел: некому меня будет и словом добрым вспомнить.

– Неправда… Помнишь ли ты девушку, которая когда-то попала тебе в плен? Ты ей жизнь и волю сохранил и зла не сделал…

– Я любил её… Но как ты можешь знать об этом? Или ты знакома с нею?

– Я знала ту девушку…

– Что с нею стало? Ответь мне, молю! Жива ли она?

– Жива. И тебя помнит, и чтит себя твоею должницей… Долг платежом красен, – женщина извлекла из своей котомки небольшой образок на цепочке серебряной и, подойдя к разбойнику, надела его ему на шею. – Носи его до самого конца и молись. Может, пощадят и тебя, как однажды пощадил ты, – сказав так, она ушла.

Вскочил атаман на ноги, узнав свою бывшую пленницу, бросился за ней, но поздно: дверь захлопнулась.

Вскоре после того занедужил Кулёма. Однажды зашедший к нему тюремщик не смог разбудить его и решил, что разбойник умер. Местные жители, узнав о том, воспротивились, чтобы злодей, столько лет внушавший ужас всей округе, покоился в их земле. Тогда воевода распорядился отвезти тело в лес и похоронить там. Но тюремщикам было лень копать мёрзлую землю, поэтому они просто засыпали тело ветками и ушли. Но атаман оказался жив. Свежий воздух пробудил его, и он пополз по лесу, не зная точно, куда и зачем. Однако, силы вновь оставили его.

Когда Кулёма открыл глаза, то увидел, что лежит в тёмной горнице, освещённой лишь яркой лампадой, чадящей перед большим образом, перед которым на коленях стояла та женщина, что приходила к нему…

– Зачем ты спасла меня? Ведь я душегубец…

– Раз Бог не привёл тебе быть казнённым, то как же я могла бросить тебя на съедение диким зверям?

– Пожалела, значит… А зачем не донесла обо мне? Воеводе?

– Ты для всех умер теперь. Это хорошо. Бог даёт тебе возможность воскреснуть, начать всё заново, искупить прежние грехи. Не упусти её.

– Скажи мне, для чего ты печёшься обо мне? Какое дело тебе до моей души, судьбы?

– Когда я увидела тебя впервые, то пожалела, и с тех пор не могла забыть. Ведь ты человек. Ты мог бы сделать много добра! И мог бы быть счастлив… Я очень хочу, чтобы ты стал счастлив. Ведь жизнь могла бы быть так прекрасна, если бы люди были добры друг другу, помогали друг другу, и сами не разрушали её своей злостью, обидами…

Уже скоро Кулёма поправился и собрался покинуть дом своей спасительницы.

– Куда же пойдёшь ты теперь? – спрашивает она.

– Далеко. Туда, где не знают меня. Буду добрыми делами зло искуплять, молиться да постом усмирять страсти свои. А, как состарюсь, так вернусь сюда и буду жить отшельником в лесу. Не бойся: за прежние дела не возьмусь…

– Я знаю. Ты иной теперь.

– Скажи, прежде чем я уйду, если бы я был другим, ты стала бы мне женою?

– Стала бы, – просто отвечает женщина.

– Значит, любишь?

– Люблю…

– Да за что же?

– Не знаю. Любовь не нуждается в объяснениях, причинах… Она подобна стихии… Ступай же! Я о тебе молиться буду.

– Я хочу, чтобы у тебя осталось что-то на память обо мне, – говорит Кулёма. Снял он с руки перстень и протянул ей, добавив: – Бери смело. Не ворованный. Он остался мне от матери. А она была не такой, как я… Она на тебя была чем-то похожа… Возьми!

Отдав перстень, Кулёма ушёл, растворился в распускающемся лесу. Перекрестила его женщина вослед и надела перстень на руку. Перстень тот чудной был. Металла простого, а искусной работы: на нём изображён был богатырь, разящий копьём змея…

Любава вздрогнула и прошептала:

– Господи! Это же мать Фемарь…

– Кто это – мать Фемарь?

– Игуменья монастыря, что в нашем княжестве… Она-то и рассказала мне о старце и благословила в дорогу. Надо же! А что же стало с Кулёмой?

– Об этом странница не говорила.

– Какая удивительная история… Наверно, это действительно любовь… – вздохнула княжна и почувствовала, что засыпает. Ночью ей снился черноусый Кулёма в алом кафтане и молодая мать Фемарь с ясными, кроткими глазами…

И было уже лето в разгаре, когда лес стал медленно расступаться перед измученными путниками, и они вышли, наконец, на широкую, разбитую проезжими телегами дорогу. Внезапно где-то в стороне послышался тонкий, видимо, детский голос:

– Помогите! Помогите!

– Подожди меня здесь, а я схожу посмотрю, что случилось, – сказала Любава Кириллу и двинулась в ту сторону, откуда доносился голос. Не успела она сделать и нескольких шагов, как навстречу ей выбежала белокурая, босоногая девочка и большая лохматая собака.

– Это ты кричала? – спросила её княжна.

– Я… Там мальчика одного деревом придавило… – затараторила босоножка. – Ты ему помоги!

– Тебя как звать-то?

– Прошей…

– Ну, показывай, Проша, где там беда приключилась.

Девочка проворно заспешила вперёд, удивительно легко ступая босыми ногами по корягам. Очень скоро Любава увидела лежащее на земле дерево, придавившее ногу рыжему, конопатому мальчонке.