– Сказывают люди… А верно ли, Бог весть!

– Ты к нему ведь путь держишь?

– К нему, коли дойду, и коли люди не врут о нём.

– А как же ты до Киева дойдёшь? Ведь ты ничего не видишь. А путь неблизкий, тяжёлый.

– Правду ты говоришь. Я год уже иду. Вначале был у меня спутник. Немой. Тоже исцелиться хотел. Да однажды волк на нас из лесу выскочил…

– И что же..? – испугалась Любава.

– Да не бойся! Друг мой волка того, как увидел, так от страха смертного дар речи обрёл. Так завопил, что и зверь заробел да в лес убежал. Провёл он меня до ближайшей деревни, а там женился на пригожей девушке… А я один пошёл. Подаяние просил, на гуслях играл. Где-то кто-то подвозил, где-то провожал. Так и досюда дошёл.

– А давай я тебе провожатым буду! Мне тоже зело в Киев нужно! Может, старец тот бабушке моей помочь сможет?

– А её ты как же оставишь?

– Так с сестрою. Ещё тётка есть у нас. Помогут. Возьми меня с собой, добрый человек! Я обузой не буду. Я из лука стрелять умею, петь… Вместе мы не пропадём и точно найдём этого старца. Возьми!

– Ну, что с тобой поделаешь? – пожал плечами слепой. – Идём.

– А как твоё имя?

– Кирилл, – гусляр чуть улыбнулся. – Сейчас светать будет: пора трогаться в путь.

– Да вроде темно ещё…

– А через пять минут первый луч появится, – слепец нащупал палку, поднялся, накинул плащ, взял гусли и узел со снедью, данный ему по указанию княжны, и в этот момент на горизонте блеснул первый робкий луч…

Через минуту Кирилл и Любава, державшая его под руку, уже шли по дороге, ведущей в Киев-град, с которым оба связывали все свои надежды…

– Скажи, – заговорила княжна через некоторое время, – откуда ты держишь путь? Живы ли твои родители, и кто они?

– Путь я держу издалека, из тех земель, где полгода солнце стоит в зените, и столько же длится беспрерывная ночь. Княжество наше богато и могущественно. Отец мой был знатного рода. Он приглашал для меня учителей, которые, несмотря на мой недуг, обучили меня грамоте, языкам и счёту. Но однажды отец уехал на охоту и не вернулся… Мать год тосковала по нему, а потом вышла замуж вновь, так как была ещё молода и, как говорят, красива. Её супруг был купец, человек суровый, недавно овдовевший и имевший двоих взрослых сыновей. Скоро у них с матушкой появилась дочь, моя сестра. Новой родни я дичился и всё время коротал в людской, где подолгу гостили у нас странники и странницы, чьи рассказы были для меня единственным развлечением. Один из странных людей, гусляр, обучил меня своему искусству… Единственный человек, с которым я сблизился, был сын старой няни купеческих сыновей. И, хотя он был нем, а я слеп, мы понимали друг друга, у нас был свой особый язык… Чем старше становился я, тем горше представлялась мне моя участь. У всех, у всего кругом меня своё дело было, и во всех, во всём была кому-то нужда, и лишь я казался себе лишним на этом белом свете, белом свете, на котором я был осуждён созерцать лишь мрак! Конечно, обо мне заботились, жалели… Но эта жалость была нестерпима мне. Я чувствовал себя чужим всем. И, поверишь ли, до того подчас горько мне становилось, что хоть головой в омут… В это-то время забрела к нам странница и поведала о неком старце, бывшем богатыре, а ныне отшельнике, живущем в пещере подле Киева, который любую хворь исцелить может. Я не сомневался и не раздумывал ни секунды! И той же ночью мы с моим другом отправились в путь… – Кирилл споткнулся, и Любава крепко стиснула его руку.

– Какая странная у тебя рука, – заметил гусляр.

– Почему? – пожала плечами княжна.

– Очень маленькая и нежная. Для крестьянского отрока – необычная рука…

Позади путников послышался скрип повозки. Любава оглянулась. Какой-то мужичок с крупным, красным носом вёз сено, лениво погоняя невысокую, грустную лошадку.

– Куда идёте, калики перехожие? – окликнул он.

– В Киев-град, дядя! – ответила княжна.

– Далече… – протянул мужичок. – Ну, дотудова я вас, вестимо, не подвезу, а до ближайшей деревеньки могу подкинуть. Сено у нас, видите ль, закончилось, так пришлось в соседнее село ехать – выменивать. И всего-то чуть-чуть не хватило – уж ведь трава молодая подниматься начинает! Обидно. Зима в этом году лютая была – вот, трава и запоздала… Одному-то мне скучно ехать. А вы хоть песней мне душу потешите!

– Спасибо, добрый человек, – поклонился Кирилл.

– Меня Игнатом звать, – улыбнулся в усы возница. – Садитесь, ребятушки, чего уж!

Кирилл и Любава сели на край телеги, и Игнат тронул лошадь:

– Ну, пошла, родимая!

– А далеко ли деревня? – спросила княжна.

– К вечеру будем, сынок.

Любава посмотрела на небо, по которому бродили пушистые, похожие на цветки клевера, облака, и с наслаждением вдохнула сладкий аромат сена.

– Как бы я хотел видеть небо, – произнёс Кирилл. – Говорят, что оно синие… А я даже не знаю, что это значит.

– Синее, – подтвердила княжна, – как глаза твои…

– Вы бы, ребятушки, спели что-нибудь, – попросил Игнат. – Моя лошадка любит, когда поют. Она тогда и бежит резвее.

– Ты запевай, – сказал Кирилл Любаве, – а подыграю тебе.

Княжне вспомнилась песня, которую не раз пела ей в детстве Евросинья, и она завела её своим высоким, звенящим голосом.

– Эх, хорошо-то как! – воскликнул Игнат, утирая выступившие слёзы, когда Любава закончила. – Потешили душу, ребятушки! А голос у тебя, сынок, ангельский. Тебе бы в Киеве, в Лавре певчим быть!

– Голос и впрямь необыкновенный, – заметил Кирилл. – Много я голосов слышал, а такого нет… Чистый он у тебя, как колокольчик. Редкий отрок таким голосом обладает.

– Юн я просто, – ответила на это Любава.

Кирилл опустил голову на сено и задремал. Телега миновала редкий перелесок и выехала в широкое, ещё сплошь чёрное поле, по которому важно, в перевалку расхаживали такие же чёрные грачи.

– Прилетели стервецы, – улыбнулся Игнат. – Тоже, заметьте, с запозданием. Эх, худой нынче урожай будет, помяните слово. Озимые-то перемёрзли все, а сеять теперь только начать можно стало… О-хо-хо, и хлебнём же лиха!

Но Любава уже не слышала его, крепко заснув и не заметив, как голова её склонилась на плечо Кирилла…

Солнце уже садилось, и уходящие лучи его напоследок окрасили небо в сиреневые тона, когда впереди зачернели невысокие избы, и потянуло дымом и запахом человеческого жилья. Телега минула околицу, и тотчас к ней с лаем кинулись несколько собак.

– Пошли отсель, пошли! – хрипло гаркнул на них Игнат, и собаки послушно отступили.

Любава проснулась и огляделась по сторонам. Деревня была небольшая – всего несколько домов. Слышно было, как поблизости густо мычат коровы. Игнат прошёл на ближайший двор и вскоре послышался его дребезжащий голос и чей-то сиплый бас. Княжна потянулась и зевнула.

– Выспался? – чуть улыбнулся Кирилл.

– Да, спасибо, – ответила Любава.

– Какие у тебя мягкие волосы… И цветами пахнут…

– Бабушка моя цветы полевые сушила и в подушку их лепестки складывала… – соврала княжна.

Возвратился Игнат и, похлопывая хлыстом по ладони, сказал:

– Собирайтесь, соколики! Сейчас пойдём ко мне в избу, повечеряем, чем Бог пошлёт, и спать!

Изба Игната находилась тут же, напротив. Возле неё путники наткнулись на рослого, нечесаного детину в рваной рубахе. Взглянув на них, он дико завопил и убежал. Любава вздрогнула.

– Не бойся, сынок, – усмехнулся Игнат. – Это Никишка наш, дурень…

– А отчего он нас так испугался.

– Да он, вообще-то, несчастный парень… Пройдёмте в избу – за ужинам расскажу вам про него. Ты, гусляр, поосторожнее. Ступеньки у меня – расшибёшься, чего доброго.

Изба Игната была пустой и несколько неухоженной: чувствовалось, что нет в ней хозяйки. А без хозяйки и дом не дом. Игнат затеплил лучину и, смутившись, произнёс:

– Вы уж не взыщите, ребятушки, что не прибрано. Я ведь один живу – недосуг всё… И попотчевать мне вас толком нечем. Разве вот, грибочков солёненьких да сухарей… С утреца-то молоко будет да яички, а пока…