— Они не то, что очень храбрые… Их разнузданность поначалу как раз и держалась на умении почти беспрепятственно поражать наши самолеты. И они обнаглели!

— А какие чувства испытывает человек, который, не видя врага в лицо, тем не менее, знает, что любой момент воздушного боя может оказаться для него последним?

— Лет сорок назад за каким-то застольем со мной подобный разговор завел один чекист-идиот. Не знаю уж, какой черт меня с ним свел… «Вот вы, — рассуждал он, — Герой. Но вы же не видели противника! С техникой дело имели». «А Матросов — кто?» — удивился я. «Псих, — слышу в ответ. — Высшую степень трусости проявил. Нервы сдали, не выдержал он — и на амбразуру бросился». «А в чем же, — спрашиваю тогда, — смысл героизма заключается?» — «А чтобы глаза врага видеть». И рассказал историю, как он после войны служил начальником контрразведки в лагере военнопленных японцев и однажды для острастки пленных — мятеж они там, кажется, подняли — приказал старшине-фронтовику расстрелять двадцать заложников. И старшина не смог… «И он орденоносцем себя считает! — возмущался чекист. — Что же он делал на фронте, коль вот так запросто дрогнул? А я схватил его автомат и фр-ррр — полоснул по шеренге пленных». Выслушал я его рассказ и говорю ему: «Какая же ты сволочь!»

— Обиделся?

— Наверное, потому что вскорости на «профилактическую беседу» пригласили меня. Охаивал, мол, Хрущева я… Рассказывал анекдоты про него… Да ради Бога, говорю, не нужен мне Хрущев. Он мне и на ум не приходит. «А-а, — цепляются тут же к моей фразе, — наш вождь, оказывается, вам на ум не приходит…» А о чувствах если вспоминать… Не могу сказать, что чрезвычайно храбрым ощущал себя перед вылетом, чтобы все — трын-трава. Такого не было. Состояние напряженности — да. И, может быть, тревоги. А со временем даже наглость появилась. Здесь главное было — увидеть противника первым. Увидел — 50 процентов успеха за тобой… И еще вот какое необычное чувство появлялось: если мало летаешь на задания — все время крутишься в самолете, осматриваешься. А если часто — лишний раз и голову не повернешь. Как будто кто-то подсказывает тебе: посмотри направо, глянь туда.

— Когда вы поняли, что уже — победа?

— После Курской дуги я стал считать, что меня сбить нельзя. Я себя уже считал нахалом.

— В Запорожье довелось побывать?

— В порядке поощрения. Вместе с американским экипажем добрался до Полтавы, а оттуда — домой. Но никого в Запорожье не нашел и сразу — в Киев. А утром по радио услышал указ о присвоении мне звания Героя Советского Союза.

— Это было неожиданно для вас?

— В общем-то, да. Хотя, конечно, я знал: у меня есть норма сбитых самолетов для представления к званию. Дважды к Герою меня представляли. Но оба раза рвали наградные бумаги — я влюбился в свою оружейницу, а за фронтовые романы и погоны срывали — не верь рассказам, что было по-другому. Вот и «пришили» мне сожительство с подчиненной и только с третьего захода прошло по инстанциям представление.

— А судьба девушки как сложилась?

— Ну как… Нормально — в 46-м мы с ней поженились… Но что ты меня все про войну допрашиваешь! Ты лучше поинтересуйся, как я через двадцать лет после ее окончания еще одно сражение выиграл — проталкивая на рынок наш «горбатый» «Запорожец». Грех на душу взял — врагу не пожелаешь.

«Хрущев очень удивился: кто это „консервные банки“ придумал делать в Запорожье?»

— На завод «Коммунар» я вновь вернулся (откуда ушел в 37-м в летное училище) в сентябре 59-го, уж четыре года походив в полковниках. На заводе вовсю шла подготовка к серийному выпуску «ЗАЗ-965» — «горбатого». С должности мастера инструментального хозяйства меня отправили в Горький — изучать опыт ведения работ по гарантийному обслуживанию проданных машин. Вернулся я из командировки и рассказал об увиденном тогдашнему директору. А он мне: «Нам не надо пунктов и станций техобслуживания. Это „Волга“ бракованная идет. У нас иначе будет с народным автомобилем». Запустили его в серию, и началось… В Киеве наши «горбатые» Крещатик запломбировали — не могут тронуться, в Москве глохнут двигатели… В ЦК, в Совмин жалобы посыпались. Вот уже и Хрущев грозно кулаком помахал: «Кто это „консервные банки“ придумал делать в Запорожье?» Как будто забыл, что перестроен завод по выпуску сельхозтехники был по его инициативе… А мы ведь приступили к выпуску бракованного, конструктивно недоработанного «Запорожца». Он уже на испытаниях свой характер проявлял — с трассы «Москва — Симферополь» его на завод на буксире притаскивали. Машину тогда люди приобретали только в качестве великого поощрения. А им — брак подсовывали. И мне в течение десяти лет пришлось гасить возмущение людей. Поэтому я такой грешный человек…

— Что значит — «гасить»?

— А вызывал меня директор, показывал пачку жалоб и рекламаций и говорил: «Володя, езжай — задави их!» И я «давил». Но одновременно — создавал по стране сеть пунктов гарантийного ремонта… На все твои вопросы я ответил?

— Почти, — заторопился я, потому что к завершению нашего разговора приготовил, как мне казалось, вопрос самый каверзный.

«Двадцать лет мой бюст валялся у меня в гараже»

— А правда, Владимир Самойлович, — перешел я, наконец, к заранее заготовленному вопросу, который меня попросили задать знающие Героя люди, — что вы себе… памятник поставили?

— Нет, не так было дело. Памятник я себе не ставил. А получилось вот что. В 79-м умерла моя жена. Я похоронил ее и обратился к знакомому скульптору [кстати, автору памятника Дзержинскому, что в Запорожье на площади Свободы установлен]: надо бы слепить что- то на могиле. «А из какого материала? — спрашивает. — Как вы себе мыслите?» «Да не знаю даже, — говорю… — Но места достаточно — я же и для себя оставил, на две могилы». — «Давайте, — предлагает скульптор, — сделаем двойной памятник». — «Ну как же, — недоумеваю я, — я же живой еще… Нехорошо вроде бы…”. — «А мы его обрубим». Подумал-подумал я, ну и согласился. Кто там обо мне потом беспокоиться будет, рассудил тогда… Скульптура получилась — как и обговаривали: мы — вдвоем с женой. Но меня мастер обрубил, и я двадцать лет в гараже валялся. Мой бюст, значит. Но как-то я вынул его оттуда и поставил на положенное ему место. Все же 82 года мне на тот момент исполнилось…

— Вас не смущал он?

— А чего тут смущаться?

— А друзей ваших, наверное, немного шокировал ваш собственный памятник…

— Да его никто и не видел — закручен он был в брезент — в углу, в хламе.

— Нравится он вам?

— Грандиозно! Когда-нибудь будешь на кладбище — посмотри.

…Умер бесстрашный Герой войны в сентябре 2000 года — менее, чем через полгода после нашего разговора. Между прочим, на памятнике, по настоянию Героя выбито, что он был основателем автосервиса ЗАЗ по стране. И ни слова о том, что он сбил два десятка немецких самолетов.

Ну, такова была его воля.

В тему

Из авиационной энциклопедии «Уголок неба»:

«В 1918 году, спасаясь от погромов, Самуил Вульфович Левитан увез из Апександровска [ныне Запорожье] в село Жеребец свою беременную жену Клару. Там 1 мая и родился его сын Владимир. Вскоре молодая семья вернулась в родной город. Володя подрос, пошел в школу. Под влиянием прочитанных книг у него проявился интерес к мореплаванию. Буквально каждую свободную минуту мчался с друзьями на Днепр, где вместе мастерили парусные лодки и плавали далеко по реке. По окончании семилетки Владимир поступил в ФЗУ, а после обучения там пошел работать на завод токарем.

В 1935 году Владимир попытался поступить в военное училище. К большому огорчению, ему не удалось пройти медкомиссию из-за частичного дальтонизма. Однако это не мешало ему заниматься в Запорожском аэроклубе, где на следующий год Левитан закончил обучение на самолете У-2. Он снова попытался попасть в военное училище, на сей раз летное, а затем и в училище полярных летчиков Главсевморпути, но преодолеть барьер строгих окулистов вновь не удалось. Пришлось продолжить подготовку в аэроклубе в группе пилотов-инструкторов. В 1937 году и этот этап был пройден.