Сколько там у нее этих пуговиц-застежек?

Ужасно люблю «Хор». Ужасно ненавижу «Хор».

Двенадцать пуговиц на спинке черного платья. Двенадцать серебряных кружочков.

Кто занимается или наслаждается рукоблудием – где, когда: претензии прямые и ответные, пустые сплетни обо всех подряд.

Если мисс Мэри Патни-атни-атни встанет спиной к тебе в своем черном платье-атье-атье на фоне сумеречного неба, при определенном освещении будет казаться, что в ней двенадцать сквозных дыр.

И выглядеть она будет двухмерной.

Выглядеть будет бесплотной.

Кому жарко, кому не жарко. Кто в кого втюрился: обвинения и отрицания.

Фантом, сон, видение, кошмар, призрак.

Заплатить монетку-нетку-нетку, чтоб взглянуть как слон-лон-лон прыгнет на балкон-кон-кон.

Так мы что, корпус девственниц? А она как же? Шутишь, что ли?

Мисс Мэри Патни-атни-атни ходит в черном платье-атье-атье…

Заберите меня отсюда.

Уходить в одиночку никому не разрешается. Но если я не схожу прогуляться и не сбегу от болтовни, толкотни, запахов, смешков, жалоб и молчания Лу, у меня поедет крыша. Мне нужно время, чтобы во всем разобраться. И самый близкий, а потому безопасный укромный уголок, какой я только знаю. Холодно, но я как следует утеплилась. Многослойная одежда. Пуховик. У всех они одинаковые, от одного и того же поставщика спортивной одежды, только по биркам с фамилиями можно различить, где чей.

Солнце почти село. Время делать уроки, но я придумала себе головную боль и официально ушла отлеживаться в корпусе. Фокус с головной болью обычно прокатывает, особенно с учителями-мужчинами. Они боятся отказать, на случай, если вдруг «голова болит» на самом деле означает «месячные», и потом придется разбираться со страшной психологической травмой и чудовищной протечкой прямо в классе. Свет падает с неба, как вздох, окрашивая его в разные цвета от синего до лавандового, украшая звездами. Воздух такой холодный, чистый и эвкалиптовый, что ощущается как нечто лечебное. И только я вздыхаю свободно и проникаюсь чувством, что я наконец-то одна, как рослая угловатая фигура вырастает откуда-то, будто из-под земли.

– Знаешь, чем это здесь так хорошо пахнет, Сибилла? – Майкл всегда начинает разговор так, будто продолжает предыдущий, который мы не закончили. Так что наша беседа, в сущности, длится целых двенадцать лет. – Землей. Это запах земли – насыщенный. Зрелый. Плотский.

– Прямо как у Лоуренса[8].

– Да, этим словом он злоупотребляет. Так ты заметила?

– Землю я еще не нюхала, – я поворачиваюсь и принюхиваюсь. Неплохо. Даже здорово. Сочный, грибной, густой запах. – Пахнет темно-коричневым.

– Точно, – Майкл в восторге. Приятнее всего знать, что он может мне довериться – это как быть самой собой, даже не думая притворяться.

– А каким бы словом ты описала этот запах?

Еще раз старательно принюхиваюсь.

– «Землистый», – говорю я и смеюсь. – «Землянистый». «Землянутый». Как твой корпус? Все в порядке?

– Да. А твой? Ты с Холли?

– Угу.

Мы до сих пор толком не знаем, кто где живет. За все время было лишь меньше десятка отчаянных просьб о переселении в другой корпус, и только если соседями оказывались заклятые враги. Остальные знают, что придется смириться.

– А ты с Хэмишем… и Беном Капальди? – я проглатываю его имя, надеясь, что Майкл не заметил, как дрогнул мой голос в попытке говорить беспечно.

– Ты ведь на самом деле не собираешься встречаться с ним, да? – спрашивает он.

– Конечно. Ты что, шутишь? Ни в коем случае.

– Так, значит, это правда?..

– Да, – умираю, как хочется спросить, упоминал ли Бен обо мне. Вдруг Майкл впервые в жизни прислушался к пустому трепу. Но я сдерживаюсь.

– Странный выбран момент, – он бьет каблуком в одно и то же место, выдавливая в земле полумесяц.

– Думаешь, он поцеловал меня из-за того щита?

Друг пожимает плечами.

– До щита же не целовал.

– Да это была просто дурацкая выходка на вечеринке. Она ничего не значит.

Майкл смотрит на меня так, будто заглядывает в душу. Он прекрасно знает: я произношу реплику, которую считаю наименее рискованной с точки зрения публичного унижения. С каждой секундой становится все темнее.

– Просто он недостаточно умен для тебя.

– Он умный.

– Не согласен.

– Майкл, у него весь класс по струнке ходит. Даже не знаю, кто его обожает сильнее – девчонки или парни.

– Тошнотворный портрет будущего лидера класса. Слишком уж он рвется во всеобщие любимчики.

– Это еще не значит, что он болван. Просто он прагматик.

– Решение вести себя глупо ради популярности – дикость, значит, он все-таки болван.

– Да не ведет он себя глупо, скорее никого не хочет обидеть.

– Обидная для меня точка зрения.

– Он ладит со всеми, даже с теми, кто сечет в математике.

– Он обхаживает ботанов и азиатов, чтобы получить их голоса. Примитивная и очевидная тактика.

– Только для тебя. А по-моему, он знает, как вести себя с людьми, чтобы в его присутствии никто не смущался. Он никому не угрожает.

– Это слабость.

– А я бы назвала это гибкостью.

– Увидим.

– Звучит зловеще.

– Нет, я в прямом смысле: мы же будем наблюдать за ним с близкого расстояния весь семестр.

– Верно.

– Знаешь, Холли часто на него поглядывает.

– Она на всех поглядывает. И на тебя тоже.

– Но недолго. Я смотрю на нее в ответ. И обыгрываю ее в гляделки.

Точно, я вспоминаю: «Этот твой странный дружок, – говорит Холли, – чего это он на меня уставился?» Может, ты ему нравишься. «Заткнись! У него что, не все дома?» Просто он очень умный. «Очень странный». Хватит повторять одно и то же. Признайся, он симпатичный. «Может быть».

– А я до сих пор не могу опомниться после того, как увидел тебя на перекрестке.

– Вот и я тоже. По крайней мере, здесь его нет.

– Тебе хотя бы понравилось?

Вопрос в точку. Толпы народу, сплошные «дорогуши», макияж, жара, ожидание, всюду так и сыплются слова с корнем «греб» – глаголы, существительные, прилагательные, – но небрежно, по-дружески, и единственный островок спокойствия в этом хаосе – Биб, да и то большую часть времени она приклеена к какому-нибудь девайсу. Скажу прямо: это был самый странный день в моей жизни, я находилась в центре внимания, но вместе с тем меня как будто там вообще не было. Как будто я могла разодрать на себе кожу, вылезти из нее, отойти в сторону, осмотреться, и никто бы ничего не заметил.

– Было замечательно – если тебе нравится, когда тебя тянут, дергают, толкают, расчесывают, брызгают лаком, пудрят, а затем заставляют сидеть смирно, пока все вокруг еще миллион лет суетятся и настраивают свет. В общем, игра на вылет между скукой и смущением.

Неужели только сегодня утром я рассказывала Холли (уже в который раз – она прямо наслушаться не может!), Пиппе и Тифф Симпсон, как это было шикарно? Как визажистка хранит все свое добро в огромном трехъярусном металлическом сундуке. Как у нее нашлись всевозможные оттенки основы «Бобби Браун», и она смешивала их на тыльной стороне собственной руки. Как банкетная служба доставила потрясающие суши, крошечные тарталетки с заварным кремом и маракуйей и мини-бейглы с ростбифом; как платье, в которое меня нарядили, разрезали сзади и склеили тканевой лентой, чтобы оно лучше сидело; как из-за фена, которым ассистент, лежа на полу, раздувал мои волосы, я вытянулась во весь рост и распрямилась; как стилист предложила мне сходить на перекур, а визажистка заявила: «Никуда ты не пойдешь», а потом сжалилась и рассказала, что лучше всего ходить в «Угар» и «Каталину», как будто я знатная тусовщица, а не жалкая лузерша, не окончившая десятый класс.

Невероятно, но обе версии были почти на сто процентов правдой.

– А ресницы у тебя стали темными.

– Это тинт, краска такая. Ты что, все-все замечаешь?