— Из Алексеевской рощи… Всего несколько часов… Хорошо, сейчас подойдём.

Затем всё ещё оглушенную пережитым Лилю провели через рощу, мимо охотничьего домика, сквозь корабельные сосны.

Впереди показалась трасса. На размытой утренними сумерками обочине, явно дожидаясь именно их, стояла тёмно-синяя «ГАЗель».

Лиля замедлила шаг.

— Что это было?

Похожие друг на друга словно зеркальные отражения черноволосые мужчины переглянулись. Державший её за руку смотрел вопросительно. Шедший рядом безразлично пожал плечами:

— Как хочешь. Все равно последние сутки ей сотрут из памяти.

— Что значит — сотрут? — девушка испуганно дёрнулась; мужчина крепче сжал её ладонь, не давая вырваться. — Где я была? Кто вы?

— Ты была в Париже, — спокойно ответил мужчина, по-прежнему не выпуская её руки. — Двадцать четвертого августа тысяча пятьсот семьдесят второго года. В Варфоломеевскую ночь.

— А вы?

— А мы пришли увести тебя оттуда. И увели.

— Но… как?

Мужчины не спешили отвечать. Из «ГАЗели», тем временем, выскочила расторопная молодая женщина, взяла девушку за руку и ласково, но настойчиво повела её к машине, успокаивающе приговаривая:

— Тихо, тихо, всё хорошо. Мы отвезём тебя в больницу, ты там немного отдохнешь, успокоишься, а потом тебе всё объяснят.

Лиля нерешительно оглянулась на стоявших позади черноволосых мужчин и потому не увидела, как женщина достала шприц. Почти не почувствовала укола.

И прежде, чем мир окончательно исчез, откуда-то издалека до девушки донёсся едва различимый женский голос:

— Уже вечером ей можно будет возвращаться домой.

А, может, ей это только показалось.

Лабиринт отходящих от Яузы улочек — идеальное место для того, чтобы изучать развитие архитектуры последних двухсот — и общества последних двадцати лет. Здесь мирно соседствуют элегантные особняки конца девятнадцатого века, пролетарские бараки двадцатого и кичливые коттеджи двадцать первого.

Живется им, впрочем, по-разному — не все каменные «старожилы» лабиринта у Яузы получили шанс на вторую жизнь. Одни обрели новую судьбу в руках банкиров, рестораторов и предпринимателей; другие, сыпя штукатуркой с дряхлых стен, доживали свой век без надежды на воскрешение, вместе со своими жильцами, такими же старыми, как и они сами.

Торопливо шагавший по улице молодой человек не смотрел по сторонам, история развития архитектуры его не занимала. Пряча лицо от снежного ветра за поднятым воротником, парень спешил к старинному трехэтажному особняку благородного серо-стального оттенка, одному из тех, кого помиловали бури прошедшего века. Отремонтированное, с пластиковыми окнами и зеркальными стеклами, здание, как следовало из неброской вывески над входом, вторую жизнь обрело в руках некой организации под названием «Бастион».

Когда-то этот дом принадлежал зажиточному провинциальному купцу не то из Симбирска, не то из Рыбинска. Купец страстно мечтал вписаться в столичное общество и решил во что бы то ни стало доказать свету, что вполне этого достоин. Первым шагом на пути к заветной цели стала постройка московской резиденции в соответствии с самыми передовыми тенденциями. Для этого купец нанял прогрессивного архитектора-модерниста, а уж тот постарался на славу.

Дом был составлен из разных по величине кубов, к которым со всех сторон примыкали причудливой формы крылечки, портики и балкончики, декорированные изящной ковкой, а фасады являли миру окна самой разнообразной формы. Затейливая чугунная решетка на невысоком каменном постаменте ограждала особняк от соседей. Театральная тумба, установленная по настоянию купца как наглядное доказательство его причастности к культуре, высилась у самых ворот. Правда, теперь вместо театральных афиш она пестрела проспектами, рекламное содержание которых печально дисгармонировало с барельефами а-ля антик, украшавшими тумбу по верху.

Однако Илья не замечал этой печальной архитектурной дисгармонии — он очень торопился и не смотрел по сторонам; неожиданный звонок с работы ранним субботним утром изрядно его взбудоражил, а Папыч, как всегда, не расщедрился на объяснения, только кратко сообщил в трубку:

— Приезжай, нужна твоя помощь.

Илья терялся в догадках и строил версии одна другой невероятнее. Этой ночью, в связи с острой нехваткой кадров, дежурили братья Петровичи, и им, на его памяти, еще никогда не требовалась помощь; обычно это именно они оказывали её другим. Должно быть, случилось что-то невероятное, раз вызвали Илью, когда есть Петровичи.

Распахивая тяжёлую входную дверь, Илья практически ожидал, что прямо за порогом увидит первые признаки неведомой катастрофы. Но его встретили приятные ароматы жаркого и выпечки, и он немедленно успокоился — если катастрофа и случилась, то явно не вселенского масштаба. Потому что ничто иное не могло оторвать Бориса Моисеевича, в прошлом заслуженного ВДВшника (тридцать первой гвардейской отдельной десантно-штурмовой ордена Кутузова II степени бригады, непременно уточнял он), а теперь — бессменного охранника «Бастиона» от кухоньки, организованной в «караулке» у входа.

— Утро, Илья! — улыбнулся выглянувший из своей комнатушки охранник. В костюме, при галстуке, строгая воинская стрижка, седина на висках, суровые брови, твердый взгляд — Борис Моисеевич выглядел типичным армейским офицером, обреченным, как и многие свои сослуживцы, податься после отставки в охранники на коммерческие предприятия. Только вот веселенький цветастый передник и поварешка несколько портили эту картину.

— Хочешь попробовать? Шурпа! — продолжил он и, не дожидаясь ответа, приглашающе протянул половник.

Экс-десантник всегда угощал сотрудников своими умопомрачительными кулинарными шедеврами, которые умудрялся творить при помощи всего лишь двухконфорочной электроплитки и маленькой микроволновки. То, что ежедневно рождалось в кастрюльках и сковородках Бориса Моисеевича, можно было назвать только почетным словом «яства». Как сам охранник, неизменно и вовсе не символически причащающийся к собственным блюдам, в свои пятьдесят пребывал в такой форме, будто ещё вчера совершал прыжки с парашютом с восьмикилометровой высоты, оставалось для сотрудников неразрешимой загадкой.

Охранник большей частью проводил время на кухоньке у входа, угощал желающих кушаньями и байками из своей богатой на события жизни. К добродушному балагуру в строгом костюме с цветастым передником и командным голосом боевого генерала все давно привыкли и порой забывали, что он у них отвечает за охрану. Но когда — а такое изредка случалось — в офис настойчиво рвались люди с не самыми лучшими намерениями, дружелюбный секьюрити в фартуке оказывался первой и последней преградой на их пути.

Не зря, не зря Борис Моисеевич был заслуженным ВДВшником тридцать первой гвардейской отдельной десантно-штурмовой ордена Кутузова II степени бригады… Правда, сам в деле охранника «Бастиона» Илья ещё ни разу не видел. Но рассказам коллег верил.

— Вкусно, — совершенно искренне похвалил Илья, отхлебнув ароматной густой похлебки из половника. Борис Моисеевич нечасто повторялся в рецептах, потому каждый опыт приобщения к его творениям следовало ценить.

Желудок, попробовав шурпы, бесцеремонно напомнил, что сегодня хозяин накормил его всего лишь остатками зачерствевшей булки, и Илья, сглотнув, спросил:

— Борис Моисеевич, я к обеду подойду? Если меня никуда не отошлют.

— Конечно, — обрадовался тот; Борис Моисеевич готовил не столько для себя, сколько для коллег, и только радовался, когда они поглощали его блюда. — А куда тебя, кстати, отправляют?

— Ещё не знаю. Но, думаю, скоро выясню.

Язвительный голос шефа Илья услышал уже на лестнице и подумал: «Кого на этот раз? И за что?».

Андрей Потапович, спортивный мужчина к сорока с тяжёлым взглядом тускло-серых глаз и маленькой серебристой серьгой в ухе был умён, язвителен и нетерпим к чужим слабостям, и поначалу Илье казалось, что ужиться с ним будет непросто. Однако первое впечатление оказалось обманчивым. Начальник отличался решительностью и здравомыслием, не кичился своим опытом и никогда не требовал от других того, чего не стал или не смог бы сделать сам. Наконец, несмотря на острый язык и саркастические замечания, за своих сотрудников мог порвать кого угодно… хотя сам бы в этом никогда не признался. Когда Илья это понял, то он больше не удивлялся, что сотрудники звали шефа куда более свойским Андреем Папычем, а между собой и вовсе просто Папычем.