За столом сразу посветлело, стало легче. Плечи обеих женщин обмякли, в глазах погас тупой восторг.

— Что уставились? — добродушно засмеялась, кивнула Зайцеву просто полная. — Узнали ее?

Зайцев помотал головой.

— Кто это?

— Угадайте!

Каша стояла в горле цементным комом.

— Не морочь его, Валя. Это Валерия Мирская, сопрано Большого театра. Приехала сюда аж из Москвы ради этого Лессинга. А врет, что приехала в тишине, вдали от шума столицы учить новую партию. Как будто у нее дачи нет. Ха, партию она приехала учить, а на концерт Лессинга, мол, для смеха только сходила. Как же. Что-то я не слышала про такую оперу. В этой якобы опере она сперва любовника подбила всех убить, а потом сама любовницу его утопила, уже на каторге. Хорошенькая опера. Ха. — Толстая Валя опустила вилку в омлет.

— Не слышала ты, — возразила ее подруга, — потому что это партия из новой оперы товарища Шостаковича. Ты не помнишь, как товарищ Мирская сказала? Леди Макбет и как-то там дальше. Она вообще приятная дама, интеллигентная — лауреат все-таки. А злая такая сегодня, потому что этой ночью за стенкой у нее в номере какой-то гражданин всю ночь сам с собой болтал. Это она нам сама сказала. Натурально бредил.

— За стенкой? — Зайцев вспомнил обрубленный перегородкой орнамент. — Что говорил?

— Не сказала. Кому охота чужой бред повторять? Скажу только: он сильно ее расстроил. Это было заметно. Артистку может расстроить любая мелочь!

— От этого Лессинга все свихнулись, скажу вам. Тут и артисткой не надо быть. В нашем возрасте ночью не выспишься — и все, весь день потом злющая. Что-то вы какой-то тихий. Мы-то обрадовались: кавалер подсел. А вы молчите все. Вы тоже сюда приехали на выступление Лессинга? Что вы насчет него думаете? Ваше мнение?

Подошла официантка. Поставила компот в мутных стаканах. Блюдца с ватрушками. Не выдержала:

— Он правда ясновидящий, этот Лессинг? Или все это какой-то фокус? Мне вот билета не досталось.

Толстуха оживленно обернулась с блюдцем к Зай-цеву:

— Я на диете, хотите мою ватрушку, молодой человек?

Ранним вечером 11 хешвана 5380 года (по христианскому летосчислению 6 октября 1600 года) в Праге на пересечении Широкой и Парижской улиц стоял невысокий коренастый человек лет пятидесяти. Нынешний император Рудольф II отменил указ своего предшественника об обязательном ношении евреями желтого знака на верхнем платье, поэтому бородатого мужчину в темном длинном плаще можно было принять и за ученого, и за раввина. Правда, последнее казалось вероятнее, поскольку дело происходило в Еврейском квартале Праги, в нескольких метрах от старейшей в городе Старо-Новой синагоги, а под мышкой описываемый нами господин держал увесистый фолиант, на переплете которого угадывались еврейские буквы.

Несколько узких улиц, обнесенных высокой каменной стеной, с некоторых пор стали называть Гетто — в подражание подобному же району в Венеции и в связи с появлением здесь некоторого числа венецианских и падуанских евреев; впрочем, новое название не привилось, большинство пражан — и евреев, и неевреев — продолжали называть это место Еврейским городом.

Человека в плаще, стоявшего напротив синагоги, звали Давид Ганс[17]; он не был раввином, хотя и учился некогда в иешиве. Тем не менее его знали многие просвещенные подданные императора — как историка и астронома. Нынешнюю ночь он намеревался посвятить как раз астрономическим занятиям. Но погода, похоже, вынуждала отказаться от этого.

Сегодняшняя ночь должна была стать весьма интересной, если бы не испортившаяся погода: господин Ганс был приглашен домой к лейб-астроному Тихо Браге[18]. В приглашении, переданном его секретарем магистром Иоганном Кеплером[19], содержалось обещание продемонстрировать недавно изготовленную по чертежам доктора Браге армиллярную сферу[20] и провести пробные измерения небесных склонений.

Начало темнеть. Давид бросил взгляд на часы Еврейской ратуши, башня которой возвышалась за синагогальной кровлей. Как раз сейчас стрелка уперлась в букву «йуд», соответствующую восьми часам. Раздался низкий мелодичный звон. Господин Ганс покачал головой и двинулся внутрь синагоги.

Рабби Иеґуду-Лёва бен Бецалеля, старого своего учителя, он застал в окружении ешиботников, что-то бурно обсуждавших. При виде бывшего ученика раввин смущенно усмехнулся и развел руками. Ганс сделал успокаивающий жест. Он сел чуть поодаль. Рабби искоса глянул на него и вновь вернулся к ученикам, засыпавшим его вопросами. Вопросов Ганс не слышал, как не слышал и ответов учителя. Но выражение ласкового терпения на темном, морщинистом лице раввина напомнило времена, когда он тоже засыпал Высокого рабби вопросами — на все темы.

Прославленному раввину уже исполнилось семьдесят пять лет, но выглядел он много моложе — во всяком случае, так казалось Гансу. Широкий черный шулмантл с меховой оторочкой делал его и без того высокую фигуру (не зря он носил прозвище «Высокий рабби») еще выше. Просторная и скромная одежда воспринималась на рабби Иегуде-Лёве как мантия поистине королевская, а не учительская. И польская меховая шапка, привезенная раввином из поездки в Краков, казалась царским венцом, а высокий посох, на который он опирался при ходьбе, — скипетром.

Ничего удивительного — в жилах рабби Иегуды-Лёва действительно текла царская кровь. И не просто царская — он принадлежал к девяносто второму поколению от великого царя Давида, и в жилах его текла кровь Псалмопевца — куда там европейским монархам с их родословными, не простирающимися дальше полудиких германских вождей!

Дождавшись, пока синагогу покинул последний подросток, рабби Иегуда-Лёв тоже направился к выходу, поманив Давида за собою.

На улице моросил дождь.

— Думаю, сегодня не самый удачный вечер для наблюдений, — заметил раввин (Давид огорченно кивнул). — Что же, мы навестим доктора Браге на будущей неделе, нынче отправим к нему посыльного с извинениями. А сегодня, дорогой Давид, — он улыбнулся, — отужинаем вместе. Ребецен приготовила замечательный ужин, и я обещал ей непременно привести тебя с собою. Кстати, она спрашивала, почему ты в последнее время так редко нас навещаешь.

Ребецен Перл, жена рабби, с давних пор симпатизировала Гансу. Может быть, потому, что рано оставшийся без родителей Давид все годы учения жил в семье учителя.

Дома у раввина их ждал еще один старый знакомый Давида Ганса — Мордехай Майзель, богатейший и известнейший из пражских евреев, парнас[21], чьим стараниям и щедрым пожертвованиям пражская община во многом была обязана своим процветанием.

Ребецен Перл и служанка Двора подали кнейдлах из мацы в соусе из чернослива и кисло-сладкое жаркое из телятины. Вино рабби Лёву присылал один из младших сыновей. Вино было подано в глиняном кувшине, украшенном стилизованным изображением виноградной кисти. На углу стола, прикрытый белоснежной полотняной салфеткой, лежал каравай свежего ржаного хлеба, и рядом — плоское серебряное блюдо со свежей зеленью. Все было так же, как и тридцать лет назад, когда Давид Ганс каждую неделю приходил обедать в дом Высокого рабби.

Впрочем, одно отличие все-таки имелось. Подав кушанья, женщины удалились; воду для омовения рук принес служка по имени Берл, молодой парень лет двадцати. Он же затем и остался прислуживать за столом.

Когда в молодости Давид Ганс обедал за столом рабби Лёва, за столом прислуживал пожилой шамес Арон Грюнхут, давным-давно оставивший этот мир.

Семь лет назад раввин привез из Кракова двенадцатилетнего сироту — диковатого, обуреваемого множеством болезней подростка, вдобавок немого от рождения. Раввин и его супруга выходили Берла, и тот стал выполнять обязанности и домашнего слуги, и синагогального служки — шамеса. К двадцати годам из угрюмого болезненного подростка Берл вырос в сильного, чтобы не сказать — могучего юношу, широкоплечего, с сильными руками. Единственным, что напоминало о прошлом, была сохранившаяся немота. С этой бедой Высокий рабби не смог справиться, хотя в свое время он излечил от немоты нескольких мальчиков. Впрочем, жесты Берла рабби Лёв понимал так же легко, как если бы тот разговаривал. А больше ничье понимание Берла не интересовало. Раввину парень был предан безраздельно, и душой, и телом. Умственное его развитие, конечно, отставало от развития тела, но не настолько, чтобы не суметь прилежно отправлять обязанности, возложенные на него его воспитателем и благодетелем.