— Если эта ночь будет нашим прощанием, я не хочу, чтобы она оставляла после себя горечь нашей злобы друг на друга, — еле слышно проговорил Оле-Лукойе, стараясь сделать так, чтобы его голос звучал ровно, — если эта ночь будет последней, я хочу, чтобы мы простили друг другу все, что можно простить, забыли о том, о чем нужно забыть и оставили об этих приключениях только самые лучшие, самые счастливые воспоминания.
Оле сглотнул и отвернулся, чуть вскидывая голову, потому что слезы начали застилать глаза, а позволить Исину увидеть их он не мог.
— Уж не знаю как ты, а я всегда так делал, — мягко улыбнулся Исин, и отвернулся, потому что чувствовал в этом необходимость.
Он одевался в тишине. Оле-Лукойе не сказал больше ни слова. Он подошел к окну и, прислонившись плечом к стене, долго смотрел сквозь него на ночное небо, будто силился в нем что-то разглядеть.
Исин натянул на себя серую теплую кофту с капюшоном, спортивные штаны, которые меньше продувались ветром, чем его дырявые джинсы, и не сковывали движение, надел стоящие в углу кроссовки, почищенные от грязи только утром, и встал, неуверенно переступая с ноги на ногу. Он не был уверен, стоит ли ему подойти к Оле или же что-то сказать, чтобы привлечь к себе внимание. Так и стоял, ожидая, что Оле-Лукойе как-нибудь сам вспомнит о его существовании.
Итак, они оба молчали. Чондэ опомнился спустя минуту. Он бросил быстрый взгляд на Исина, чтобы убедиться, что тот полностью готов, после распахнул небольшое ветхое окно и с легкостью забрался на узкий подоконник, где с трудом можно было поставить ногу. Исин лишь стоял, не имея ни малейшего представления о своей роли в происходящем. Оле вскинул руки вверх, опасно приподнимаясь на носки и, уцепившись за водосток, качнулся и вспорхнул на крышу, элегантно и легко, как если бы он был эльфом из Мирквуда, отрицающим законы физики. Исин задумчиво нахмурил брови. Интуитивно он понимал, что ему нужно последовать за Оле, но он не умел летать, а если бы умел, ему бы не было смысла идти за Оле-Лукойе на крышу, чтобы полетать.
Чжан медленно подошел к окну, задумчиво касаясь руками рамы по обе стороны от себя. Маленькое ветхое окошко находилось непривычно высоко от пола, а подоконник у него существовал только символически, так что даже на него забраться было сложно, что уж говорить о том, чтобы влезть на крышу. Исин смог взобраться на окно лишь с третьей попытки. Ноги неустойчиво стояли на раме, пятка пыталась нащупать опору на подоконнике. Молодой человек с трудом удерживал равновесие, устроившись в полуприсяде, потому что никак иначе поместиться в этом маленьком окне не представлялось возможным, и цеплялся за внутренний и внешний откос. Смотреть сейчас вниз, находясь в таком шатком положении, абсолютно не хотелось, потому что Исину казалось, что если он пошевелится, то его нога соскользнет или он потеряет равновесие и улетит вниз. Что ему делать дальше, молодой человек даже не представлял. Если бы ему позволили, он бы хотел изыскать более удобный и безопасный способ подняться наверх. В конце концов, с другой стороны дома у него, кажется, лежала лестница, которую использовали для починки крыши. С ее помощью подняться было бы значительно проще, но нет, Оле всегда выбирал путь, а Исину оставалось лишь покорно следовать, каким бы тяжелым этот путь для него ни был.
Молодой человек вскинул руки, вцепляясь похолодевшими непослушными пальцами в раму, и попытался выпрямиться, очень медленно, высунувшись из окна. Теперь его тело находилось преимущественно вне дома, и от падения его удерживали только хлипкая деревянная рама, за которую Исин цеплялся всеми своими конечностями. Сейчас он чувствовал себя птеродактилем, потому что он даже подключил пальцы ног, чтобы удержать свое устойчивое положение в пространстве. Что делать дальше было непонятно. Оле-Лукойе не было ни видно, ни слышно, и создавалось такое впечатление, что он снова бросил Исина.
Почему-то именно в таких щекотливых ситуациях мысли о беспечности Оле посещали голову Чжана, вызывая раздражение и злость, с которыми трудно было бороться. Просто в любой другой ситуации, Исин бы мог просто махнуть рукой, мол, нет его, ну и черт с ним, но сейчас, когда он нужен больше всего, когда он сам же и был причиной такого щекотливого положения, на его поведение было не то что трудно, почти невозможно закрыть глаза.
Исин посмотрел вниз, злобно поджимая губы. С каждой пройденной секундой, проведенной в таком положении, раздражение усиливалось, слова в голове сами собой складывались в упреки, с каждым новым предложением становясь все злобнее. Исин не хотел чувствовать этого, просто не мог ничего с собой поделать. У него не было сил сопротивляться реакции собственного сознания на происходящее. Он привык к тому, что мир работает по какому-то заданному, заранее определенному алгоритму, и всегда можно было рассчитать вероятность тех или иных событий, предвидеть последствия, представить дальнейшее развитие. В мироздании для него не было тайн. Словно у него была тетрадочка, в которой записаны все формулы, определяющее историю. Он был абсолютно уверен, что если поступит так, то дальше будет это, а если пойдет сюда, то увидит вот это. И это вселяло в него уверенность, успокаивало. Но с Оле-Лукойе все было иначе. Как будто в один прекрасный день он пришел, порвал эту тетрадку на мелкие кусочки и сказал: «Слушай, это тебе больше не пригодится, потому что рассчитать, что будет дальше, ты не сможешь. Все, что тебе надо знать, так это то, что есть начало, и будет конец, остальное очень туманно и непредсказуемо. Будет опасно, иногда страшно, иногда захватывающе. Я уничтожу и растопчу весь твой мир, к которому ты так прикипел, а потом уйду так же внезапно, как появился. Готов? Даже если нет, мне без разницы». И пускай он этого не говорил, все случилось в точности именно так.
Чжан стиснул зубы. Это так раздражало. На самом деле. К черту. Все к черту. Оле и этот мир. Пусть они существуют, но подальше от Исина. Он не хочет так. Он не подписывался на это. Не давал свое согласие на то, чтобы его мир перевернули с ног на голову, уничтожили, разорвали, натоптали в нем грязными ногами, показали альтернативу тому, что было раньше, только больше и лучше, а потом двинули в нос, и велели возвращаться обратно к своему разбитому корыту. Нельзя так поступать с людьми. И если уж, несмотря на все, ты ведешь кого-то за собой, будь так добр, быть рядом, чтобы всегда протянуть руку, в случае необходимости. Никто не будет следовать за тобой, если будет постоянно терять тебя из виду. Никто.
Молодой человек прикрыл глаза и, возможно впервые, решил избрать другой путь. Может быть, он останется в комнате или обойдет дом с другой стороны, забравшись на крышу с помощью лестницы, но он не пойдет по пути, избранному Оле. Не сегодня. Не в этот раз. Хватит.
Он прекрасно знал, что это в нем опять играет детская обида, что взрослые люди себя так не ведут. Понимал, что должен пересилить себя и свое ребячество, если не ради Оле, то хотя бы ради себя. Это их последняя ночь. Возможно, на самом деле последняя. Так почему бы ему не попытаться пересилить себя и сделать ее максимально радостной и счастливой? Он не мог именно потому, что она была последней. Чжан Исин был зол и обижен на Оле-Лукойе. Он не хотел, не просил такого конца. И сейчас, когда он спрашивал себя, почему он не может принять этот конец, ответ приходил мгновенно.
Потому что Чжан Исин любит. Как никого и никогда еще не любил. Впервые в жизни он смог почувствовать себя полноценным, словно бы нашел то, что давно потерял. Он был счастлив. Каждую минуту, даже когда злился или обижался, когда ему казалось, что он готов придушить Оле собственными руками или когда он смотрел в его глаза, он чувствовал, как внутри кусочки чего-то давно разбитого снова становятся целым. И это было замечательно. Но это было. И это было чертовски несправедливо. Жуткая злость пропитывала Исина. Почему? Почему кто-то должен уходить, когда может остаться?
Исин злился на мир, злился на Оле-Лукойе и злился на себя. И это было слишком для него. Он больше не мог выносить этого и желал, чтобы это поскорее закончилось. Когда впереди тебя ждет что-то, что очень сильно тебя пугает, хочется, чтобы это поскорее пришло и поскорее ушло. Ожидать этот момент было слишком тяжело, а оттягивать его не было смысла, это делало только хуже.
