— Как же нет, когда да? — ахнул молодой человек. — Ты, конечно, этого признавать не собираешься, потому что тогда тебя лишат статуса главного мученика, но послушай, хватит жалеть только себя. Ваши отношения с Минсоком наладятся лишь тогда, когда ты признаешь, что он пострадал не меньше, а во многом и больше. Боже, Чондэ, да ты всегда на него смотрел как на человека, который выиграл в лотерее! Он казался тебе предателем, потому что оставил тебя одного, но по чьей, позволь спросить, вине это случилось?
— По моей, — тихо буркнул Ким.
— Вот именно, — как-то слишком злобно произнес Бэкхён, — по твоей. И ты ни разу, даже на долю секунды не задумался, что ему было сложно и при жизни и после. Даже подбадривающе по плечу не похлопал, не сказал, что все будет хорошо. Ни разу. Это тебе вечно нужна была поддержка, потому что ты такой страдалец!
Бэкхён развел руки в стороны и стал манерно кривляться, презрительно кривя губы.
— Глядите на меня, я Ким Чондэ, мой отец был конченным дебилом, так что теперь вы обязаны меня жалеть и потакать моим прихотям, ведь я колоссально нравственно страдал!
Чондэ злобно выдохнул через нос и нервно коснулся пальцами губ. Кому бы понравилось, если бы ему в лоб, совершенно грубо, с издевками, начали говорить, что он редкостный мудак. Вот и ему не нравилось. Да, мудак, но не надо тыкать его в это носом. Не надо обвинять его в том, что он эгоистичный кусок говна, который ни разу не задумывался не только о чувствах других, но даже о чувствах собственного брата думать не хотел.
— Хоть бы раз обнял его, — тихо произнес Бэкхён, — и извинился бы за все, через что ему пришлось пройти из-за тебя. Не в шутку, как ты это обычно делал, на отвали, а искренне.
Купидон тяжело вздохнул и опустил голову. Его брови болезненно изогнулись. Разговор с самого начала не обещал быть приятным, просто неожиданно он задел ниточки, за которые тянуть не стоило. Бэкхён же хотел как-то обойти болезненные темы, затронуть их вскользь, но не сдержался. Эта драма разворачивалась на его глазах много лет, и он пытался не вмешиваться, мог бы, наверно, не вмешиваться, если бы Минсок и Чондэ не стали для него семьей. Маленькой загробной семьей.
— Каким бы грозным мужиком Минсок порой не казался, он все еще маленький мальчик, который больше всего на свете хочет, чтобы его любили, и очень боится остаться один. Мы все это видим. И Кёнсу, и Сехун, и Чунмён, и, господи боже, Чанёль. Мы все его любим, и хотели бы стать для него любящей семьей, которой он был лишен. Подставлять плечо при необходимости, поддерживать и утешать, когда слишком сложно, но я не уверен, что мы сможем. Это вне нашей власти. У Минсока какое-то очень извращенное понимание любви. Он уверен, что ее нужно заслужить побоями и самопожертвованием. Ему кажется, что если он ради кого-то свою задницу не подставит, то его непременно и любить не будут. Для него насилие и любовь стали почти тождественными понятиями. Это делает мне больно, — он сделал глубокий вдох, разглядывая швы на подкладке своего розового пиджака, — и больнее от того, что я не могу ничего с этим сделать.
Чондэ виновато потупил взгляд. Вот уж о чем, о чем, а о странностях брата он знал не понаслышке. Поначалу это не очень бросалось в глаза, потом же стало слишком заметно. Минсок действительно вечно подставлял свою жопу, вместо Чондэ. Порой даже через чур усердствовал в своих попытках оберегать брата. Иногда это доходило даже до абсурда.
— Минсок ненормальный, — еле слышно произнес Бэкхён, — и пусть ему отлично удается косить под вполне обычного человека, это вовсе не значит, что однажды его просто не перемкнет. Я не знаю, что с этим сделать…
Бэкхён развел руками, помолчал мгновение и, облизнув губы, продолжил.
— С этим ничего не сделаешь…
— Почему ты так думаешь?
Чондэ болезненно нахмурился. Бэкхён говорил серьезно, от его слов становилось боязно.
Это была правда, чистейшая правда. Все это прекрасно знали. Минсок был конченым. У него абсолютно точно не все дома. Это сложно объяснить, но было в нем что-то такое, от чего мурашки пробегали по коже. И дело было даже не в его статусе, а в чем-то другом. Во взгляде, интонациях, движениях, действиях…
Он вроде не был психопатом, казался вполне нормальным, но иногда думалось, что он вполне мог обычным утром прийти в кафе и расстрелять из ружья больше десятка человек, не моргнув и глазом.
Он не был социопатом. Он чувствовал и вину, и жалость, и сострадал людям. Он прекрасно знал, когда поступал хорошо, а когда плохо. При этом он был склонен к необоснованной жестокости. Иногда перебарщивал с применением силы.
Чондэ в упор не хотел замечать и признавать тоже отказывался, что иногда Минсоку было просто необходимо насилие. Он бы, конечно, мог посоветовать брату обзавестись VIP-картой в BDSM-клуб и каждую среду позволять какой-нибудь девушке в латексном костюме привязывать себя и шлепать, только Минсоку самому нужно было совершать акт насилия. И посоветовать ходить в этот клуб по четвергам, чтобы шлепать юных дам, Чондэ уже посоветовать не мог. У Ким Минсока иногда срывало башню, и он совершенно не мог себя контролировать. Обычно в этот момент он запирался в кабинете, чтобы выпустит пар, но если ему под руку попадался кто-нибудь, о боже, Чондэ совсем не завидовал этому человеку.
Он никогда не скажет об этом вслух, не признает, что Минсок жесток и получает удовольствие от насилия. Однако это правда.
Просто поразительно, как в одном человеке умещалось несколько крайностей. Минсок был сломан, и потому совершенно противоречив. При всем своем желании он не мог быть полноценным. Пытался, притворялся, но все равно не мог.
Он не был вещью. Нельзя было помазать клеем, обернуть изолентой и – вуаля – как новенький. Он был человеком, а сломанных людей не починить.
— Потому что в отличие от тебя, у него все намного хуже, — выдохнул дрожащим голосом Бэкхён, — с его детскими травмами нельзя справиться осознанием проблемы. Он и так ее осознает. Если тебе, чтобы все исправить, достаточно перестать быть мудаком, то ему требуются годы ежедневных сеансов у психотерапевта и неравная борьба с самим собой, в тщетных попытках не просто себя переделать, а создать заново. Не думаю, что спустя столько времени это вообще возможно.
— Ты уверен, что нам что-то нужно с этим делать? — нахмурился Чондэ. Он не хуже Бэкхёна осознавал, насколько невозможную задачу перед Минсоком они пытаются поставить. Вероятность успеха была смехотворной. Проще было оставить все как было, чем ввязываться в эту сомнительную авантюру, которая не факт, что все исправит. Как-то до этого Минсоку же удавалось успешно существовать и справляться с самим собой, так почему Бэкхён вдруг решил, что надвигается день «Х» и нужно срочно все менять?
— Дай-ка я объясню тебе пару вещей, которые, скорее всего, ты не знаешь или просто не пытался узнать, потому что вообще никогда не интересовался своим братом!
Чондэ поморщился. Ему показалось, что с упреками покончено, ан нет. С этой лошадки Бэкхён, видимо, никогда не слезет.
Купидон с противным скрипом придвинул стул к столу и, уложив ручки перед собой как прилежный ученик начальной школы, принялся вещать:
— Всю свою недолгую человеческую жизнь Минсок только и делал, что сталкивался с тем, что от него отказываются и бросают. Сначала от него отказалась собственная мать. Без стеснения, абсолютно искренне заявляла глядя ему в глаза, что ей на него плевать, он ей не нужен. В красках расписывала, на что была готова, чтобы от него избавиться, и как минимум раз в неделю жалела, что он вообще родился. Для нее он был обузой, которую нужно было придушить еще в колыбельке…
Бэкхён стиснул зубы. Он никогда не был ярым защитником детей, просто был категорически против такого обращения с ними. Нельзя винить детей за то, что они сломали вам жизнь. Они ведь не появляются из ниоткуда совершенно внезапно. Если ты не готов растить и воспитывать детей, будь добр сделать все, чтобы их у тебя не было. Это твоя ответственность. И разумеется, ни в коем случае нельзя ломать детям жизнь только потому, что, по вашему мнению, они сломали ее вам.
