— Даю тебе пять минут!
— Десять!
— Ладно, десять, — со вздохом согласился Минсок. — Но чтобы через десять минут без всяких «но» домой! Ясно?
— Ладно…
— Время пошло.
Послышалось еле слышное то ли шипение, то ли шуршание, с которым Минсок, окутанный черным туманом, исчез.
Чондэ сделал глубокий вдох, и продолжительно выдохнул. На самом деле не было ничего такого, из-за чего ему нужно было здесь задержаться. Расставлять все по полочкам он мог и на диване теперь уже своей с Исином квартиры, но…
Здесь было что-то такое болезненное. В этом месте. Давние воспоминания, которые отчаянно трепыхались в нем. Воспоминания, которых уже давно нет. На их месте была пустота и она ныла, зудела, как старая рана. Что же это? У Чондэ были лишь обрывки, да и те записанные неровным быстрым почерком на страницах ежедневника, который он до сих пор бережно хранил подальше от глаз Исина, чтобы тому даже в голову не взбрело в него заглянуть. Начни он в нем копаться, все стало бы только сложнее. И, казалось бы, что сложного, почеркать или вырвать из него пару страниц, чтобы никто и никогда не узнал о нем правду. Вот только это для него было равносильно самовольному стиранию памяти. Да, были вещи, которые он хотел забыть, но без них он бы был уже не он. Страшная правда, которую не легко признать. Без груза этих воспоминаний он просто станет кем-то другим. Потому он так трепетно их хранил, так ревностно защищал и так отчаянно пытался восполнить недостающие фрагменты.
Минсок оказал ему медвежью услугу. Он делал это из любви, из желания защитить, но… Чондэ не нужна была защита. Ему не нужно было, чтобы кто-то освобождал его от собственных ошибок, отпускал ему грехи без его ведома.
Чондэ оступался. Любой оступается. Это нормально. Как и то, что каждая неудача оставляет незримый шрам на теле. Невидимый, но ощутимый. Тонкая паутина неглубоких маленьких трещин, надломов, старых ран, неровность которой чувствовали пальцы, когда прикасались к коже. Чондэ ощущал их всем своим существом. Они покрывали его тело сетью, паутиной царапин и неглубоких ран. Он был будто треснувшее стекло. У Минсока таких шрамов можно было пересчитать по пальцам, только они были большими, глубокими, с неровными краями как у лопнувшего льда. Еще тогда казалось, что проще его доломать, чем исцелить, потому что будь то травмы физические, они бы были несовместимы с жизнью.
Хотя они оба были сломанными игрушками. Тут ничего не поделаешь. То окружение, в котором они росли, та атмосфера просто не могла не оставить на них след. Каждый вырос во что вырос. И даже странно, ведь иногда казалось, что это такая малость. Бывают вещи и страшнее, чем отец-тиран. Не все ведь ломаются под постоянными побоями или психологическим давлением. А нет, все. Так или иначе, все ломаются. Человек настолько хрупкое создание, что даже самый незначительный толчок, самый незначительный тычок, случайный удар, неловкое падение и вот – травма на всю оставшуюся жизнь. Любая мелочь может уничтожить, испортить, сломать. Слово, действие, взгляд. Не обязательно в крайности, не нужно катастроф. Сломать человека, особенно ребенка, легче легкого, просто нужно знать, куда именно бить, чтобы больнее и ощутимее, чтобы навсегда.
Но самым большим и ужасным откровением являлось то, что исчезновение воспоминаний не залечивало раны. Разбитого не склеишь, даже если вычеркнуть из памяти половину жизни. Пустота будет ныть и пульсировать, на ее месте будут глубокие шрамы, но вспомнить, как они появились и почему, будет невозможно.
Чондэ страдал. Страдал очень сильно и много. И не ради того, чтобы просто пострадать, хотя, отчасти и ради этого, любил он драматизировать, чего уж, но в большей степени он это делал, потому что ему было больно, и как любой недолюбленный в детстве ребенок, он жаждал внимания окружающих. Ему было нужно, чтобы его любили, чтобы им восхищались, чтобы обращали на него внимание точно так, как должны были сделать родители, которые этого просто не сделали.
Хотелось ли Чондэ когда-нибудь быть самым большим разочарованием? Разумеется нет. Просто он всегда им был. Так уж повелось, что люди ждали от него куда больше, чем он мог дать, потому и разочаровывались в нем. Откуда у них это неправильное представление о нем? Неужели он не выглядел как человек, который не собирался оправдывать ожиданий окружающих? Да просто не хотел он. Сложная истина, которую почему-то некоторые не могут понять. Иногда отпрыск просто не хочет быть лучше всех, красивее всех, талантливее всех. Не хочет участвовать в бесконечной гонке за звание лучшего. Все так рвутся к этому первому месту, желая доказать свое превосходство, и даже не понимают, что лидерство тяжелая ноша. Мало победить один раз. Чтобы оставаться на вершине, нужно снова и снова доказывать свое превосходство, потому что каждый день будут приходить новые кандидаты, жаждущие победы не меньше, и от них нужно отбиваться. Это требует неимоверных усилий, а результат их просто не стоит.
Чондэ нравилось болтаться где-то в конце списка. Там за место внизу никто не дерется. Можно расслабиться. Можно быть собой. Когда не нужно отбивать атаки и нападки, неожиданно находится очень много времени на все прочее. На самокопание, например. На самоедство, духовное разложение и страдания тоже.
— Время вышло, — послышался еле слышный в порыве ветра голос над самым ухом, — время идти домой.
— Ты принес пилу? — резко, очень неожиданно пробормотал Чондэ, подаваясь вперед.
— Пилу? — не понял Минсок.
— Или топор…
— Во-первых, ты не заказывал, а во-вторых, я совсем стесняюсь спросить, тебе зачем? — старший скептически приподнял бровь.
— Хочу спилить дерево, — коротко ответил Чондэ. И этот ответ был с одной стороны крайне очевиден, а с другой совершенно непредсказуем.
— Какое и зачем? — немного устало, от того так лаконично, поинтересовался Минсок, скрещивая руки на груди.
Он, кажется, уже оставил надежду на то, что ситуация будет развиваться по его сценарию. Он-то, глупый, рассчитывал, что придет, пнет пару раз брата и уведет домой, думать над своим ужасным поведением, но нет. Слишком уж просто. Позабыл Минсок совсем о том, что брат его без царя в голове. Ему может все что угодно придуматься, и это нужно будет срочно, незамедлительно выполнять. Срубить дерево в сумерках? Почему бы нет. Побегать по ромашковому полю с голой задницей на рассвете? Тоже отличная идея. Прыгнуть в сугроб с пятого этажа? В три часа ночи навернуть котлет? Подраться с кенгуру? Пародировать пародиста? Станцевать ламбаду посреди подземного перехода? Идти против движения эскалатора? Ходить по квартирам и пугать людей разговорами о смерти? Докапываться до операторов психологической помощи, рассказывая им о том свете, перечисляя и расписывая в красках все свои удачные попытки суицида? Ранним утром решить повести на прогулку с десяток куриц на поводке? Все это отличные идеи. Разумеется, в стиле Чондэ. Когда он в очередной раз докапывался до самых глубин своего подсознания, где лежали безумные и страшные его подавленные желания и мысли, он превращался в безумца-деятеля, который был готов хоть на стену лезть, лишь бы сбежать от самого себя. Когда он слишком погружался в себя, ему тут же нужно было отвлечься и забыть. И тогда начиналось безумие. Однако сейчас был совершенно другой случай.
— Я хочу спилить во-о-о-о-он то дерево, — Чондэ прищурился, будто наводя прицел, и указал на дерево, еле различимое на таком расстоянии в сумерках. — Зачем? Да черт его знает. Просто надо.
Минсок скользнул взглядом в указанном направлении и поджал губы. Ему было нечего ответить. С одной стороны, не хотелось поднимать целый пласт воспоминаний своим признанием о том, что понял о чем идет речь, потому что это было больно для них обоих, с другой же он даже не мог позволить себе сарказм или безразличие к этому объекту, потому что язык не поворачивался. Попытайся он сделать вид, что совершенно не понимает о чем идет речь, и каждое его слово прошлось бы наждачкой по старым ранам Чондэ. Его можно было понять. Это дерево стало для него символом, не очень приятным. Таким же неприятным, как и дом, что был рядом. Однако дом простить было можно. За долгие годы от него уже мало что осталось. Его достраивали, перестраивали, потом снесли до самого основания и на его месте построили новый, который тоже достраивали и перестраивали, пока от объекта ненависти не осталось ничего, кроме воспоминаний. Новый дом – новая история. Лишь место памятное, оставляющее неприятный осадок на сердце какими-то отдельными неизменными элементами, потому что и оно за столько лет претерпело много изменений. Неизменно осталось лишь старое дерево. Оно было точно таким же, каким его помнили Чондэ с Минсоком. Каждая веточка, каждый сучок – все было на месте. Ничего нового не появилось. Разве что, только возможно, оно стало чуть толще и выше, но сложно сказать так это или нет.
