— Врешь! — прокричал Исин. — Ты все это врешь! Постоянно мне врешь! Я заставлю тебя дать мне новое обещание! Такое, которое ты не сможешь нарушить. И ты придешь ко мне снова, несмотря ни на что.

— Хватит, — дрогнувшим голосом проговорил Чондэ. — Хватит с меня обещаний. Я устал. Я очень устал. И потакать твоим детским капризам и нянчиться с тобой я тоже устал.

Это должно было прозвучать грубо. Возможно должно было задеть Исина, но не задело. Он чувствовал, что эти слова только звук. В них абсолютно нет никакого смысла.

— Тогда почему? — произнес Исин еле слышно. — Ты говорил, что не любишь детей, тогда почему нянчился со мной все это время?

— Потому что… — Чондэ замялся, не в силах озвучить то, что уже давно вертелось в его голове. — Я любил тебя как своего собственного. Так, как должен был любить своего невинно убиенного брата, не рожденного ребенка или брошенного сына. Я любил тебя за них за всех. Это мое искупление…

Чжан Исин зажмурился, сглатывая слезы, и вцепился в чужие пальцы. Он не знал, как ему реагировать на эти слова. Не знал, приятно ли ему признание или беспокоит ли его, что оно в прошедшем времени. Не знал и того, хотел ли он быть чьим-то искуплением. Ему определенно хотелось, чтобы Чондэ любил его потому что он Чжан Исин, а не ради того, чтобы грехи прошлого были забыты, стерты, помножены между собой, превращаясь в плюс. Но он не знал, готов ли отказаться хотя бы от такой любви, ведь лучше так, чем никак вовсе. А еще он не знал, как реагировать на горячие слезы Чондэ, которыми пропитывалась ткань на плече. Хорошо, что Исин не видел его лица сейчас, потому что не был уверен, что сможет вынести еще больше боли, чем уже чувствует.

Это как в сопливой драме. Один поворот за другим. Ты знаешь наперед, что случится дальше, и молишься лишь о том, чтобы это поскорее прошло. Скучно и выматывающе. Бесчисленное повторение одних и тех же событий. Эмоциональность сбилась до нуля. Апатия. И боль не внезапными вспышками, не острая и колющая, а постоянная, ноющая. Бесконечная. Она не оставляет места ничему другому. Вся жизнь, все существование превращается в открытую рану. От такого количества болезненных событий не остается живого места. И уже не страшно, что дальше снова будет больно. Потому что привык. Потому что хуже уже стать не может.

Так думал Исин, зарываясь пальцами в волосы Чондэ, и ловил каждый момент их близости, потому что она была спасением, и, возможно, стоила всего пережитого. Нужно было что-то сказать, ответить, заполнить паузу, но не было для этого слов. Исин понимал, что должен утешить и приободрить, пообещать, что все будет хорошо, только сделать этого не мог. Он сам не верил, что что-то будет хорошо, а виртуозно врать не умел.

Чжан Исин держал в своих руках полностью разбитого человека. Того, кто раньше горел ярче любого солнца, а теперь еле тлел слабым, почти незаметным, угольком. Но это не делало его хуже, ничего не могло сделать его хуже. Даже после всего увиденного, Чондэ был слишком ярким. Исин был ослеплен любовью к нему.

— Я люблю тебя, — вместо утешения сказал он, находя в себе смелость наконец-то убрать чужую руку от своих глаз.

Исин сильнее сжал Чондэ в своих объятьях, будто боясь, что тот в любую секунду может раствориться. Чего-то подобного стоило ожидать, и он этого допускать не хотел.

— Я знаю, Исин, — с сожалением проговорил молодой человек, цепляясь пальцами за ворот чужой футболки сзади. — Я знаю.

Чжан поджал губы. Он ожидал совершенно другого ответа, но ему бы стоило привыкнуть, что фраза «я тебя люблю» не самая любимая у Чондэ.

— У нас все будет хорошо, — проговорил Исин, — даже если они заставят меня снова забыть о тебе, это не изменит моих чувств. Ты всегда сможешь ко мне вернуться. Обещаю. Я буду ждать тебя. Я даже сделаю себе татуировку напоминание, чтобы не забыть о том, что жду…

Чондэ ничего не ответил. Не было нужды в этом. Он устал отбирать у Исина надежду. Та не иссякала. С ней или без нее, больно будет в любом случае.

Они стояли в тишине, прислушиваясь к собственным чувствам и мыслям. Им бы хотелось остаться так навечно, потому что тогда не будет необходимости двигаться дальше, к печальному для них двоих концу.

Рука Чондэ больше не закрывала глаза, потому у Исина наконец появилась возможность посмотреть вокруг. Они больше не были в Зале. Сейчас они были на крыше высотного дома, стояли почти на самом краю. Исин ощущал, что рядом с ними есть еще кто-то, но увидеть не мог. Обзор не позволял. Но видеть и не нужно было, и так было ясно, кто стоит рядом. Важнее было то, что находилось впереди. С крыши открывался вид на другой дом. В ночи, серые стены дома пошли желтыми пятнами там, где в окнах горел свет, и черными дырами там, где света не было.

Исин даже не задумываясь отсчитал пять окон сверху от крыши и девять от левого угла дома. Пятое сверху и девятое слева — окно его комнаты. Он помнил это особенно четко, потому что, если дверь в комнату, находящаяся прямо напротив окна, была открыта, с улицы можно было увидеть, когда в прихожей загорался свет. Если тускло белеющий в темноте потолок озарял слабый желтоватый свет, значит пришло время возвращаться. Сам Исин с трудом мог заметить разницу в цвете потолка, зато Минсоку всегда удавалось мастерски различать эту разницу.

В этот раз, как и обычно бывало в такой поздний для прогулок час, в комнате Исина горел свет. Было что-то успокаивающее в том, чтобы смотреть на окна своего дома. Будто возвращаешься в прошлое, где не было этого хаоса. В то счастливое детство, каким его помнил Исин. Простое. Беззаботное. Веселое. Такое, какое должно быть у обычного ребенка.

В окне появился чей-то силуэт. Он определенно принадлежал ребенку, однако Исин отчего-то сомневался, что этим ребенком был он. Мальчик, а это определенно был мальчик, долго стоял неподвижно, вглядываясь сквозь стекло в темноту ночи, будто силился в ней что-то рассмотреть. Свет, лившийся из-за спины ребенка, не давал разглядеть, куда именно он смотрит, но Исин почему-то отчетливо ощущал, что взгляд его направлен на крышу, чуть правее, чем сейчас находится он. И осознание этого пробежало мурашками по спине. Ребенок в комнате Исина, который при этом определенно не Исин, внимательно смотрит на Чондэ, который сейчас стоит на крыше, а значит видит его, значит знает о его существовании.

Кто это? Такая мысль взорвалась в голове Исина, однако ответ нашелся почти мгновенно, когда ребенок в окне неожиданно резко задернул шторы.

Ким Минсок.

Это был он. Больше некому. Он был и до сих пор остается очень принципиален в вопросе задернутых штор, но почему-то только в комнате Исина. В детстве, когда он оставался у Чжана ночевать из-за того, что родители задерживались на работе, он всегда задергивал шторы перед сном. Жаловался, что ему мешает спать свет соседних окон. Поразительно, что в своей комнате он никогда не задергивал шторы. У него их вообще не было. А привычка задергивать шторы в комнате Исина на ночь осталась с ним даже тогда, когда они оба переехали. Исин по этому поводу никогда не спорил, даже странным не считал, а потом и вовсе привык. И только спустя много лет он вдруг узнал причину такого странного поведения.

Ким Минсок почему-то видел Чондэ.

Исин был так озадачен этим фактом, что не заметил, как Чондэ, оправившись от своей печали, потянул его куда-то за руку.

— Стой, — дернулся Чжан, — подожди.

Он хотел увидеть, что будет дальше. Хотел узнать, почему Минсок видит Чондэ. Потому ли, что Ким Минсок ребенок или же дело в том, что Чондэ сам позволяет ему видеть себя. Это загадка не давала покоя, как и чувство, что ни один из вариантов не является ответом.

— Идем, — Чондэ с силой дернул Исина за собой, — сеанс закончился. Прошу на выход из зала и не забывайте выбросить за собой мусор.

— Да можешь ты просто остановиться! — вскрикнул юноша и уперся ногами, отказываясь идти. — Я хочу узнать, что будет дальше. Куда ты несешься? Я уже видел достаточно! Что изменится от того, что я посмотрю еще немного?