Исин чувствовал себя отвратительно. Он не мог описать то подвешенное состояние, в котором сейчас находился. Он смотрел на происходящее и чувствовал, что все это было упущено. Будто и не с ним происходило вовсе. Он не помнил, и, следовательно, для него этого никогда не было. От этого было не то что пусто, а скорее очень разочаровывающе. Прекрасные воспоминания, которые никогда не будут восполнены. Это было очень печальное призрачное чувство, находящееся на периферии реальности и сна. Оно ощущалось щекочущим напряжением в груди. Зато чувство жгучего стыда и разочарования в себе было очень явственно. Оно пилило сознание тупой пилой, и как бы сильно не хотелось о нем забыть и не возвращаться к нему, это не выходило. Исин осознавал, что потерпел неудачу, и выхода было два: начинать с самого начала, перекроить себя вдоль и поперек, что не представлялось возможным, или продолжать с надеждой кое-как, но дойти до конца тем, кто он есть. Исин бы хотел выбрать первый вариант, только был не уверен, что это возможно. Он уже не тот, каким его хочет видеть Чондэ, и с этим ничего нельзя поделать. Как бы он ни старался. Он бы мог притвориться, но не стать другим… И ладно бы, мог бы уже перестать себя терзать, однако он не мог. Это было для него принципиально. Он хотел быть тем Чжан Исином, каким его привык видеть Чондэ. Другой Исин ему был просто не нужен. Потому что, если бы Чжан Исин был как сейчас, такой же как и все, Чондэ бы никогда не выделил его среди остальных. Ничего бы этого не было…
Слишком все перемешалось. В хаосе происходящего Исин уже не был способен спокойно и адекватно мыслить. Он накручивал себя, становился чувствительнее и эмоциональнее. Он начинал воспринимать все острее. Близко к сердцу. Хотя мог ли он воспринимать все как-то иначе, когда речь шла о нем и Чондэ. Будь здесь другие действующие лица, он бы смотрел это с таким же энтузиазмом как какой-нибудь затянутый фильм, но сейчас… сейчас все было иначе.
Находясь под влиянием этой давящей атмосферы, он боролся с душащими его слезами, до крови закусив губу. Ему было больно. Это была не тупая боль, какую испытываешь, когда ударяешься обо что-то, и не резкая острая, как когда режешься чем-то. Это была давящая изнутри на грудную клетку боль, комкающая легкие, от чего дыхание сбивалось до рывков. Эта боль мурашками щекотала все тело, пробираясь в самое сознание, где гуляло бурей во всю свою силу. Она сметала все мысли на своем пути, перемешивала их, и кидала обратно в невероятно сбивчивой сумбурной каше. Этого было слишком много для одного Исина, он не мог совладать со своими эмоциями. Его кидало от умилительной радости от происходящего в самые пучины отчаяния, когда он понимал, что это прошлое безвозвратно утеряно, а восполнить его в будущем не выйдет.
Отведенные ему семь ночей оказались не такой уж и вечностью, как он мог подумать в самом начале. И теперь он корил себя за то, что не ценил время, которое у него было. Не понимал его ценность, а она была велика. Теперь ведь это единственное, что у него осталось. Если бы только тогда он знал, что все так будет…
— И я ушел за карандашами и альбомом, а когда вернулся, мое место было занято, — обиженно бубнил детский голос, — и пришлось сесть рядом с ней…
Исин заставил себя поднять голову, проглатывая ком в горле, и, вытерев бегущие по щекам слезы, прижал руку к губам, чтобы если не сдержать, то заглушить свои тихие всхлипы и шумные прерывистые вздохи.
Маленький Чжан Исин по обыкновению в это время уже находился в своей кровати. Утопая в мягких подушках, он полулежал, обиженно надув губки, и, опустив глаза, перебирал и комкал в пальчиках край одеяла. Рядом с ним, вальяжно развалившись на кровати и облокотившись спиной об изголовье, сидел Чондэ, предусмотрительно свешивая ноги в сверкающих чистотой невысоких казаках. Руки его, сцепленные пальцами в замок, спокойно покоились на животе. Задумчиво созерцая складки на одеяле где-то в районе своих колен, он выглядел немного отстраненным, погруженным в свои мысли. Взгляд его был пустой, но при этом Чондэ внимательно слушал все, что говорит Исин, и изредка кивал. Выражение его лица было застывшим, не столько спокойным, сколько не выражающим эмоций, оттого казалось, что он ни капли не заинтересован в истории, которую ему рассказывают, однако скрещенные ноги, чуть выходившие за кровать как раз выше голени, там, где заканчивались казаки, недовольно покачивались, выдерживая особый ритм раздражения. По мере того, как история приближалась к кульминации, их покачивания становились все заметнее, и, будто хвост кота, выражали нарастающее недовольство.
— А она такая… — Исин захлебнулся возмущением, не найдя подходящего слова, чтобы описать эту таинственную, но определенно нехорошую, персону, — брала без спросу мои карандаши! Новые! Которые мне мама на прошлой неделе купила! Такие яркие, красивые! Я с ними таким аккуратным был, они же новые… а она взяла и мне их испортила!
Исин тихо всхлипнул. Видно было, что он сильно расстроен из-за этого. Может быть, кому-то могло показаться, что это пустяк, но для него это было настоящей трагедией. И переживал он не столько из-за испорченных карандашей, сколько из-за несправедливости ситуации, которая выжигала его обидой.
— И потом еще назвала мой рисунок уродским! А он не уродский! Он красивый! — захныкал Исин, утыкаясь в одеяло.
Это, казалось, довело Чондэ до точки кипения. Его потускневшие глаза вновь зажглись и, кажется, от злости стали еще чернее, чем были обычно. Он в последний раз резко качнул ногой, и раздраженно выдохнул.
— Ну и дурочка она, — будто ставя жирную точку, оборвал он, — ничего она не понимает.
— И еще она говорит, — сквозь утихающие всхлипы проговорил Исин, — что тебя не существует!
— Ну точно дурочка, — выдохнул Чондэ, — не общайся с ней больше. Больно надо тебе с дурочками общаться. Еще заразишься от нее глупостью.
— Так я и не общаюсь, но ее это не останавливает, — Исин поднял полные слез глаза на молодого человека. — Что же мне делать? Я ведь ничего с ней сделать не могу, она ведь девочка! Мне ее ни бить, ни обзывать нельзя.
— Сломай ей все карандаши, — предложил Чондэ, — и скажи, что даже слоны хоботом рисуют лучше, чем она.
— Нельзя, Оле! — мальчик обескураженно расширил глаза, будто Чондэ только что сказал что-то невероятное. — Нельзя так с чужими вещами! И с людьми так тоже нельзя!
— Ей можно, а тебе нельзя? — удивленно вскинул бровь молодой человек.
— И ей нельзя, просто она немного дурочка, вот и не понимает, — вздохнул Исин, и всхлипнул, вытирая лицо от слез.
— И что же, теперь ей все прощать, раз она дурочка? — поинтересовался Чондэ.
— Оле, ты дурачок, что ли? Нельзя отвечать злобой на злобу, — мудро произнес Исин, печально опуская взгляд, — глупенькая она, что поделать. Ее нужно пожалеть.
— Как будто от этого она станет меньше пакостить…
— Ты точно дурачок! — воскликнул мальчишка. — Никто просто не будет с ней делиться своими вещами, даже если ей очень надо будет. И общаться тоже не будет. И это будет хуже, чем сломанные карандаши…
Чондэ вздохнул и с нежностью, переполнявшей его до самых краев, посмотрел на Исина. Он очень гордился мальчиком. Не все дети и уж тем более взрослые понимают это, а Исин понимал. Он говорил порой слишком правильные вещи. Это немного пугало. Не по годам много он понимал.
— Ну и черт с ней, — произнес Чондэ, сгребая Исина в объятия, — и черт с ними с карандашами. Я подарю тебе новые, ты только не переживай из-за этого.
— Не ругайся, Оле, — пробурчал мальчик, утыкаясь Чондэ в грудь, — и карандашей новых мне не надо. Мне и эти нравятся.
— Так они же испорченные…
— Все в порядке, — Исин вскинул вверх руку, чтобы наощупь коснуться головы Чондэ и погладить его, — пусть немного испорченные, и уже не такие красивые, но все еще рисуют, значит все в порядке.
— Тогда я тебе что-нибудь другое подарю. Чего ты хочешь? Новую игрушку? Может чего-нибудь сладкого? Или…
— Ничего не надо, — оборвал его Исин, — у меня все есть.
