Чондэ не смог справиться с давящей ожиданием тишиной, оттого призвал себе на помощь гитару. Ей, как и многими другими музыкальными инструментами, он владел на уровне выше сносного. Эти, как и многие другие приобретенные за много лет навыки, были по большей части бесполезны, однако, когда у тебя впереди целая вечность, ее хочется чем-то занять. Чондэ все еще ощущал и осознавал себя как человек, и ему не хотелось терять связь с этой мыслью, пусть и такими способами. Он окружал себя мелочами, атрибутами смертной человеческой жизни, только чем больше их становилось, тем меньше Чондэ верил в свою человечность.
Пальцы лениво перебирали струны, окутывая тишину подрагивающей, словно пламя свечи, еле слышной гитарной мелодией. Исин не стал настаивать на том, что это не то, чего он хотел, потому что, по сути, ему было не принципиально. Он прикрыл глаза, вслушиваясь в звук струн, дрожание которых соединялась с вибрациями сердца, расходясь рябью по телу.
Волны музыки покатились по комнате, унося на себе разболтавшееся уставшее сознание Исина. Они успокаивающе касались его головы, мягко укутывали тело, утягивая на черное дно, где темнота была настолько насыщенной и голодной, что сквозь нее не мог пробиться ни один лучик света. И в этой зыбкости, теряя связь с реальностью, на грани пугающего небытия, Исин услышал тихий, но уверенный, убаюкивающий голос. Он словно луна в самую непроглядную ночь разгонял мглу, освещая путь, и тьма, щупальцами опутавшая Исина, отступала.
— Вот уже сколько лет, постаревший и одинокий, ежик ищет какой-нибудь выход из пены тумана, — начал петь Чондэ, вплетая свой приятный вдумчивый голос в переливистое дребезжание струн. — Вот уже сколько лет он пытается выйти к дороге, но вокруг только поле в тумане. И даже не странно, что его не разыскивают…
Исин впитывал каждое слово, мягко звучащее в темноте его сознания. Это была грустная песня, как и все те, что пел ему Чондэ. Он почему-то знал только грустные, но Исин не обвинял его. Не корил, не качал права и не просил петь другие. Потому что именно в них, в каждой спетой песне, в каждой рассказанной истории, где-то среди слов скрывался Чондэ. Все это было его, от первого аккорда и до последней, эхом звучащей в тишине, ноты. Исин будто чувствовал, что все эти песни про него, и его безмерно глубокая чаша грусти и боли наполнялась до краев, проливаясь в грудную клетку штормовыми волнами, набегающими на хрупкое горячее сердце.
Мальчик сильнее прижимался к Чондэ, впиваясь маленькими пальчиками в мягкую ткань рубашки, и закусывал губу, сдерживая всхлипы и слезы, опасно подрагивающие на ресницах. Ему бы хотелось крепко обнять Чондэ, спасая от одиночества, и попросить остановиться, перестать петь эту грустную песню, но он не мог, потому что был заворожен голосом и хотел узнать конец, который, еще надеялся, мог бы быть счастливым. Однако, чем ближе была песня к своему завершению, тем быстрее таяла невинная вера Исина. Счастливых концов не бывает. Не в этом мире. Конец по своему определению не может быть счастливым.
— А принц на расстоянии далеко-далеко от Земли с баобабом сражается, — Чондэ закрыл глаза, с нажимом пропевая фразу, — и грустит об увядшем цветке. Да все без настроения, — он облизал пересохшие губы, набирая в грудь больше воздуха, и продолжил тише и мягче. — Иногда полистает книжонку про то, как направился ежик в страшный туман к загрустившему другу с вареньем…
Нежная мелодия перебором ударила с силой по тишине, словно легионы войск, прорывающихся сквозь стены врагов. Чондэ болезненно поджал губы, сосредотачивая свое внимание на пальцах, нежно скользящих по струнам.
— Вот уже сколько лет постаревший и одинокий, ежик ищет какой-нибудь выход из пены тумана…
Болезненно дрожащий отзвук последнего слова потонул в тишине, вслед за ним стих и звон гитарных струн. Чондэ открыл глаза, уставившись невидящим взглядом в темноту комнаты, и стал прислушиваться.
Исин, тот, что был постарше, сидел посреди комнаты, шмыгая носом, и наспех старался вытереть стекающие по щекам слезы. Он был уверен, что первый раз слышит песню, но почему-то знал каждое слово. И если бы он не видел сейчас, как Чондэ поет ему ее, был бы в сильном замешательстве.
Она словно погрузила Исина в транс. Он ни о чем не мог думать, лишь сидел, покачиваясь, и синхронно с Чондэ шевелил губами, беззвучно подпевая. Раньше Исин, наверно, никогда не задумывался о том, насколько грустная эта песня. Он мог ощущать это на уровне чувств, эмоций, но в столь нежном возрасте явно бы не смог понять ее головой. Есть вещи, которые можно понять только по прошествии лет. То была сказочная история о реальном мире, и оттого она и звучала так болезненно.
Исин, на мгновение потеряв контроль над своими эмоциями, уткнулся в колени, и пропустил момент, когда воспоминание растворилось в белом дыме. Шуршаший звук, какой бывает у помех телевизора, прервал тихий голос Чондэ. Молодой человек что-то напевал себе под нос. Исин не понял, что произошла смена обстановки. Мысленно он все еще ощущал себя в полумраке детской комнатки, сидящим на полу.
— Чондэ, — спокойный, но властный окрик Смерти привлек внимание не только Чондэ, который замер, умолкая.
Чжан резко вскинул голову, оглядывая помещение, в котором оказался. Это был до боли знакомый ему кабинет Чондэ, и в отличие от детской, где только что был Исин, здесь было слишком ярко. Казалось даже, что все в помещении излучает режущий глаза свет. Молодому человеку пришлось их немного прикрыть, потому что для ноющих глаз это была настоящая пытка.
Сквозь полуопущенные пушистые ресницы он сумел разглядеть Смерть, сидящую на диване. В ее кажущейся расслабленной позе не было привычной вальяжности. Наоборот, сейчас в изгибах сквозило напряжение, и в большей степени она была похожа на застывшую мраморную статую, лишь нервно царапающие по обивке дивана кончики пальцев, закованные в железо, выдавали нервозность.
Чондэ, не дождавшись логического продолжения, повернулся, отрывая взгляд от открытой папки в руках, чтобы вопросительно посмотреть на Смерть. Та продолжительно выдохнула, и удобнее уселась на диване, запахивая свой плащ.
— Ничего не хочешь мне рассказать? — как можно сдержаннее поинтересовалась она, но голос нервно дрогнул, прозвучав угрожающе.
Молодой человек прищурился, припоминая, есть ли что-то, о чем ему следует немедленно сообщить. Он тут же пробежался по всем возможным прегрешениям, однако не нашел ничего, что стоило бы внимания.
— Ммм, — неуверенно начал он, но оборвал коротким и четким: — нет.
И словно потеряв интерес к разговору, тут же вернул все свое внимание к папке.
— Вот как, — эхом отозвалась Смерть и, посмотрев внимательно на спину Чондэ, словно бы терзаясь внутренними метаниями, все же выпрямилась, — в таком случае, я возвращаюсь к работе. Жду от тебя отчетов.
— Ага, — на автомате ответил молодой человек, даже не глянув удаляющейся Смерти вслед.
Исин задумчиво нахмурился. Он не мог знать, к чему был этот разговор, но интуитивно понимал, что по логике событий это имеет какое-то отношение к нему, и это было совсем не хорошо. Додумать свою мысль и раскрутить клубок логической цепочки он так, к сожалению, и не успел. Его отвлекло следующее воспоминание, и он, забыв обо всех страхах и тревогах, обо всех терзающих его мыслях, с жадностью стал впитывать каждую минуту, чтобы восполнить недостающие воспоминания, которые были им по неизвестной причине утеряны.
В комнате было тихо. Впрочем, Исин был не склонен шуметь. Он был на редкость спокойным ребенком. В этот раз и он, и Чондэ сидели на полу при тусклом свете настольной лампы, поставленной неподалеку, и собирали паззлы. С серьезными лицами они сосредоточенно рассматривали разбросанные по полу кусочки целой картины и изредка протягивали руку к одному из них, чтобы попробовать поставить на место. Иногда это выходило, иногда, а это в большинстве случаев, нет, и они возвращали кусочек на место. Говорить никто не говорил, занятие требовало максимальной концентрации. Спать никто не собирался. В комнате повисла гнетущая атмосфера.
