Однако Чондэ не торопился. Он продолжал в ожидании стоять рядом с кроватью, упершись рукой в ее ограждение, и ждал, когда же ребенок настроится и исполнит сольную партию. Ждал он, однако, напрасно.
— Слушай, давай быстрее, я занятой человек, — молодой человек бросил беглый взгляд сверху вниз на ребенка, стараясь выглядеть привычно холодно и немного надменно, будто бы он боялся лишний раз понежничать с ребенком, — будешь и дальше молчать — я просто уйду.
Среди других, фразу об уходе Исин понял, видимо, лучше всего. Его глаза, кажется, стали еще больше, они округлились и потемнели, будто у кота. Малыш смотрел жалостно. Не имея возможности говорить, он пытался изыскать невербальные каналы связи, чтобы донести свои чувства.
— Чего так смотришь на меня? Сказал же, не буду я тебе памперсы менять! А то ишь какой умный! Если такой умный, сам себе и меняй! Я тебе в мамки не нанимался, смекаешь?
Исин поджал губы, стараясь еще сильнее разжалобить и, похоже, по льду невозмутимости Чондэ пошла трещина. Он сглотнул, отводя взгляд, небрежно запахнул пальто и поспешил удалиться.
— Черт, все самому приходиться делать, — раздраженно буркнул он себе под нос, — вот и отлично, тогда пойду…
Ребенок, видя, как Чондэ уходит, несколько раз изменился в лице, после чего, быстро прикинув варианты, поспешил разреветься. Это заставило молодого человека замереть.
— Эй, эй! — поспешно заговорил Чондэ, возвращаясь обратно к ребенку. — Ну-ка тихо, не реви! Никуда я не ухожу! Я все еще здесь! Просто пошел позвать твою мамку, понятно? Сейчас схожу за ней и вернусь…
Сейчас казалось странным, что молодой человек пытается успокоить ребенка, ведь еще мгновение назад, он требовал от него именно заплакать, а теперь что же? Планы изменились? Просто Чондэ растерялся. Он был морально не готов к тому, что ребенок без предупреждения зальется слезами, и оттого у молодого человека сработал рефлекс, а именно: он поспешил успокоить ребенка.
Исин замолчал, полными слез глазами доверительно глядя на молодого человека, будто спрашивая, точно ли он не уйдет. Он не понимал, что Чондэ ему втирает, понимал лишь то, что видит. Исину было наплевать, куда там Чондэ хочет уйти, важен был факт, что он уйдет. И попытки объяснить ребенку, что он идет позвать маму, были бесполезны. Сейчас для Исина мир был совсем другой. В нем не было ничего больше этой комнаты. За ее пределами не существовало ничего. Ни мамы, ни дома, ни улицы — ничего. Там была просто пустота. В этом возрасте Исин не был способен составлять в своей голове виртуальную карту местности, связывать события и многое другое. Он мог понимать только легкие логические цепочки из двух-трех звеньев. Именно поэтому общение с ним очень сильно затруднялось и объяснять ему что-то как взрослому человеку было бессмысленно.
— Всего на секундочку, туда и обратно, — продолжал Чондэ, утешающе гладя мальчика по голове, — вернусь так быстро, что ты даже глазом моргнуть не успеешь.
Ребенок, кажется, понимал. По крайней мере, со стороны это выглядело именно так. С каждой новой фразой он успокаивался, на его лице не отражалось склонности снова сорваться в слезы. Расценив пронзительный взгляд и молчание как сигнал к действию, Чондэ, все это время сидевший на корточках рядом с кроватью, выпрямился, медленно отступая назад. Все было спокойно. Исин не предпринимал никаких попыток расплакаться и, кажется, действительно понял, что произошло.
И вдруг, когда молодой человек уже расслабился и спокойно двинулся к двери, Исин резко перешел в режим сигнализации, оповещая всех, кто находился в непосредственной близости от него, о нарушении дистанции. Заслышав плач, Чондэ резко кинулся обратно. Когда дистанция, разделяющая его и кровать, сократилась до восьми шагов, Исин затих. Молодому человеку снова пришлось вернуться к кровати и повторить утешительно-объяснительную речь, после чего, выждав пару минут, попытаться покинуть комнату, но эта попытка опять обернулась провалом.
Чондэ проделывал одно и то же по кругу бессчетное количество раз. Результат был тот же. Исин смотрел честными понимающими глазами, а потом все равно заливался слезами, стоило отойти от него больше чем на десять шагов. И черт знает, что дернуло Чондэ на этот эксперимент, но он начал высчитывать максимальное допустимое расстояние, на которое может отойти. Ровно десять шагов. Одиннадцать — ребенок в слезах. Десять — готовится дать залп. Девять — спокоен как удав, будто бы и не он только что надрывал свои голосовые связки и лил литры соленой воды из глаз.
— Ах ты ж мелкий… — раздраженно прошипел Чондэ, понимая, что его откровенно водили за нос все это время, — вот ты хитрюга, конечно.
Будто бы будучи прекрасно осведомленным о нелюбви молодого человека к звукам детского плача и в особенности к слезам Исина, которые заставляли чувствовать себя некомфортно и срываться с другого конца планеты лишь для того, чтобы успокоить бедное дитя, ребенок научился использовать это с пользой для себя. Он догадался, что стоит ему заплакать, Чондэ тут же выбросит из головы эту разрушительную мысль бросить его. Стоит ему состроить жалобную мордашку, распахнув свои невинные детские глазки, полные мольбы и страдания, и Чондэ, поломавшись, поборовшись с собой, все же сдастся и сделает так, как хочет маленький манипулятор. Исин, впрочем, многого не просил. Он лишь хотел, чтобы Чондэ оставался с ним и дальше. Только с ним малыш ощущал единение, чувствовал спокойствие, и ему интуитивно хотелось сохранить это чувство.
И понимая, что просто взять и уйти на глазах Исина он не может, Чондэ обреченно вздыхал, снимал пальто, закатывал рукава своей белоснежной рубашки и самоотверженно менял мальчишке подгузники, старательно напуская страдальческое выражение на свое лицо, чтобы никто не дай бог не подумал, что ему это не в тягость. Чондэ ведь такой принципиальный. И было так умилительно смотреть, как он упорно делает вид, что не любит детей и вообще с огромным удовольствием держался бы от них подальше, но при этом не может не прыгать зайчиком вокруг очаровательного Исина.
Хотя, можно сказать, что ничего не изменилось. Чондэ был так же безразличен к другим детям. Он мог сидеть на краю кровати, скучающе подперев рукой подбородок, и наблюдать как маленький спиногрыз бьется в истерике на полу. Он не предпринимал никаких попыток успокоить ребенка и даже не старался сделать так, чтобы он замолчал. Просто наблюдал, потому что эти сцены повторялись изо дня в день, и хоть один ребенок да устроит драматичную сцену предсмертных конвульсий, которым бы позавидовали многострадальные шекспировские герои. Однако стоило Исину начать плакать, как Чондэ бросал все и мчался утешать своего мальчика. Словно бы у него в этот момент срабатывала тревога: поднимались красные мигалки, включалась сигнализация и начинало мигать табло «выход».
Стоит только тревоге сработать, как Чондэ забывает все, чем был занят. Бросает отчеты, торопливо закидывает прочих детей на кровать и поспешно открывает над ними зонтик, выскакивает из постели очередной пассии, на ходу натягивая одежду, и бежит, летит, телепортируется к Исину, чтобы утереть его слезки. И почему-то всегда он оказывается в комнате ребенка раньше, чем успевает подумать «какого черта я делаю?». Просто в голове щелкает какой-то рубильник, перекрывающий сознание только одной мыслью, а когда Чондэ приходит в себя, сопротивляться и упираться поздно.
— Я уже здесь! — прокричал Чондэ, оказываясь в комнате ребенка самым банальным способом из известных ему — через дверь.
В комнате они не одни. Исин на руках у своей матери, которая торопливо шагает взад-вперед, повторяя раздражающее «шшшшш», и потрясывает ребенка слишком часто и слишком сильно, чтобы он мог успокоиться. Исин этим явно недоволен. Ему не нравится так. Он не против своей матери, в целом можно сказать, что он испытывает к ней детскую привязанность, чувствует к ней родство как кровное, так и душевное, но она по своей неопытности все делает невпопад. И больше чем Исина, это беспокоило Чондэ, потому что именно он кидался обвинениями в ее адрес, вечно критиковал все, что она делает и не упускал случая, чтобы ее в чем-то укорить.
