Он внимательно разглядывал исписанный ровными строчками аккуратного почерка лист, не обращая внимания на ребенка, который носился вокруг него.
— Молоко? — с сомнением произнес Чондэ, вскидывая руку вверх. — Ладно, пусть будет молоко.
В его вскинутой руке тут же появился стакан, наполненный больше, чем на половину молоком. Чондэ чуть приподнял руку вверх, чтобы мелкий шкет не задел ее случайно, и не опрокинул стакан на пол.
— Побрызгать на глаза, значит…
Чондэ сложил листок и сунул обратно в карман, затем вскинул ногу, резко останавливая ребенка и, задумчиво посмотрев сначала на стакан молока, затем на ребенка и обратно, видимо размышляя над действенностью такого способа, вылил весь стакан на голову мальчишки.
Потребовалось время, прежде чем молоко растеклось по лицу ребенка, а потом тот, качнувшись, рухнул каменной статуей на пол, словно без сознания.
— Кажется, я немного переборщил, — констатировал Чондэ, наблюдая за мальчишкой, развалившемся на полу. — Мне стоило сначала заманить его на кровать. С ним ведь ничего не случится, если он одну ночь поспит на полу? В смысле, это ведь всего лишь пол, а не раскаленная лава… Никто ведь не заметит…
Молодой человек тяжело вздохнул. Видны были терзания, отражающиеся на его лице. Что-то боролось с чем-то, только вот что с чем? Сложно было сказать из каких соображений Чондэ хотел оставить ребенка на полу. Было ли это безразличие к нему или нелюбовь к детям в целом, а возможно просто лень и усталость. Сложно было сказать, что именно победило и заставило Чондэ взять ребенка на руки и уложить в кровать. Он даже заботливо вытер его лицо от молока краем одеяла.
Во всем этом была какая-то свойственная только Чондэ небрежность, с которой он делал все. Исин знал, что это неправильно, но ему это чертовски нравилось. То, как Чондэ играючи справлялся со всем. В этом было его очарование. Со стороны это выглядело так, как если бы все в этом мире ему было безразлично, и он делал что-то только потому, что так было нужно, но делал без огонька, без желания, просто для того, чтобы сделать. Исин знал, что так кажется только на первый взгляд. У Чондэ были ценности, было что-то дорогое сердцу, а эта небрежность просто защищала его мир, который он так трепетно хранил от вторжения. Он будто бы боялся, что все может рухнуть, если он даст кому-то прикоснуться к этому миру или к своему сердцу. Его не стоило за это винить, он ведь всего лишь желал спасти себя от боли, которой и так было достаточно в его жизни. Люди редкостные сволочи, и доверять им что-то свое, что-то сокровенное, можно было только в том случае, если хотел, чтобы они насрали тебе в душу, изломали и разбили все ценное, а потом ушли, отряхивая ручки и оставляя грязные следы.
Исин очень медленно и постепенно начинал понимать Чондэ. Не осуждать его и не симпатизировать ему, а именно понимать, словно бы он был каким-то алгоритмом, системой. Все, что Чондэ делал было таким неправильным и правильным одновременно. Он делал все на так, как нужно, но всегда по определенно заданному алгоритму. Заданному лично им, его жизнью, его прошлым.
За все время, что Исин путешествует по этому пространству наполненному воспоминаниями, он понял, кажется, кто был человек, в которого он влюбился. Ким Чондэ избегал близости и привязанностей, всегда старался держать дистанцию и очень смущался и терялся, когда она вдруг начинала сокращаться. Он был один, и в одиночестве было его спокойствие. Это звучало грустно, и выглядело тоже грустно. Чондэ нельзя было оставаться одному, потому что он тут же скатывался до самоанализа, который переходил в самоуничтожение, но он просто не мог иначе. Кажется, он даже не представлял себя с кем-то. Он постоянно нуждался в личном пространстве, и пускать в него никого не собирался. Отношения с окружающими будто требовали от него много сил. Ему было некомфортно с ними. Казалось, будто они не смогут принять его. Чондэ был не тем, кто нравится людям с первого взгляда. Его нужно было узнать, к нему нужно было привыкнуть, чтобы он мог раскрыться, чтобы позволил увидеть его во всей красе. Как правило люди не готовы ждать так долго, они слишком нетерпеливы, и даже не допускают, что на глубине, под поверхностным первым впечатлением может быть что-то еще. Что-то потрясающее. И словно понимая это, Чондэ больше даже не пытался выстроить с кем-то отношения. Он решил для себя, что он просто будет в чьей-нибудь жизни. Он будет приходить, когда в этом есть необходимость, и уходить раньше, чем начнет кому-то нравиться или наоборот, перестанет. Он был как кот, который гуляет сам по себе. В этом была его суть.
Иногда Чондэ садился на крышу какого-нибудь дома, свесив ноги, и долго наблюдал за городом, который поглощает ночь, а Исин наблюдал за ним. Иногда садился рядом и тоже смотрел на город, потому что, если честно, вид с крыш домов был замечательным, и наблюдать его было спокойнее, чем Чондэ, чей одинокий вид в этот момент причинял боль.
Так они и сидели ночами, когда выдавалось свободное время. Исин ненавидел и любил это. Ему нравилось просто сидеть с Чондэ, который смотрел вдаль, болтая как ребенок ногами, и иногда напевал детские песенки. Это были приятные моменты, пожалуй, даже слишком, потому что от них становилось очень больно в груди. И за это он их ненавидел. За то, как голос Чондэ проникает в самое сердце, и мысли в голове мешаются, вызывая воспоминания, которых никогда не могло быть, и никогда не будет. От этого хотелось плакать, и Исин плакал, утыкаясь в свои ноги, а хотелось бы в плечо Чондэ. В такие моменты Исин повторял себе, что как только ему выпадет возможность, он обнимет Ким Чондэ так крепко, как только может, и никогда его не отпустит. Хочет он того или нет, Исин больше не позволит ему быть одному, потому что никто в этом мире не заслуживает коротать ночи сидя на крыше в полном одиночестве.
Страдая от накативших эмоций, Исин забывал следить за происходящим. Воспоминания ускорялись, путались еще сильнее. Начинали проступать те, что оставались за кадром. Исин в какой-то степени был рад, потому что его начала утомлять бесконечная работа, которая так или иначе продиралась сквозь прочие воспоминания.
Как один пролетели все суды над Чондэ, кроме двух последних. Исин считал, чтобы не сбиться. Он считал. И их было всего 11. Они шли друг за другом, прерываясь сторонними воспоминаниями, которым доводилось проскользнуть. И все 11 были похожи друг на друга как один. Правая чаша весов с каждым новым судом тяжелела, но все равно не могла никак перевесить левую, которая тоже становилась тяжелее. Ответ всегда был один и тот же. Чондэ отправляли на новый срок. И если первые несколько раз Смерти пытались возразить и просили пересмотреть ее решение, потому что оно шло вразрез с правилами, и по сути, было нарушением должностных инструкций, то потом уже даже не пытались возмутиться. Чондэ справлялся со своей работой многим лучше некоторых его предшественников, и это имело определенный эффект на его душу. Она переставала быть абсолютным минусом, и вновь стремилась к нулю.
И вот пока Исин все это наблюдал, у него было нестерпимое желание нажать на паузу. Так же сильно, как он хотел знать продолжение истории, он хотел передохнуть. Это было слишком много для него. Ему нужно было перевести дух, переосмыслить многие моменты. И возможно именно потому, что события развивались стремительно и их было слишком много, он принимал все с легкостью. Каждое новое воспоминание стирало другое. Некоторые из них были похожи между собой, некоторые разительно отличались, но все это составлялось в одну цепочку и открывало завесу тайны. Потихоньку Исин начал понимать.
Ким Чондэ не любил детей. Он не ненавидел их, просто не любил. И за годы работы эта нелюбовь из него никуда не делась, казалось, она только крепла, только теперь была не злобой, не агрессией, а сидела глубоко внутри отчуждением. Это была работа, и ее нужно было выполнять, нравилось это Чондэ или нет, поэтому он натягивал на себя маску доброго сказочника, как свое любимое черное пальто, и приступал к работе. С каждым разом выходило лучше предыдущего. Мастерство оттачивалось, доводилось до автоматизма. У Чондэ был четкий алгоритм действий на любую ситуацию. Он держал дистанцию, даже когда казалось, что он подходил слишком близко, он все равно был на безопасном расстоянии. Смерть неустанно повторяла одну и ту же фразу. «Не привязывайся к детям». Но Чондэ и не собирался. Он был бы и рад держаться от них подальше. Поэтому Исину казалось странным, почему Смерть продолжает говорить об этом.
