Полковник Роберт Бродвуд осадил коня на вершине самого южного острога холмов Керрери, вытянулся на стременах и вгляделся в гигантское облако пыли, стремительно продвигающееся по пустыни прямо к позициям его войск. Сомнений не осталось, то облако вздымала армия дервишей, несколько тысяч фанатично славящих Аллаха глоток, огромная сила, которой, по расчетам англо-египетского командования, никак не должно было оказаться здесь, вдалеке от эпицентра битвы при Омдурмане.

Бродвуд зажмурился и потер глаза, от мельтешения красных и синих заплаток на белых запыленных одеждах дервишей и бессчетных зелено-коричневых флагов, расшитых арабской вязью религиозных изречений у него заболела голова. У махдистов было гораздо больше ружей, чем предполагало английское командование, Бродвуд понимал, что стоит им обойти холм, и вверенные ему войска окажутся в ловушке, он допустил ошибку, расположив свои силы на открытой местности, и был теперь совершенно не готов дать отпор врагу столь многочисленному и хорошо вооруженному.

– Полковник! – капитан Джереми Джонсон вихрем вознесся на холм и остановил свою взмыленную гнедую кобылу бок о бок с белоснежным скакуном Бродвуда. – Лорду Китченеру уже известно о нашей ситуации, его приказ: сворачиваться и уходить за линию пехоты. Сейчас же. Вы меня слышите, полковник?

– Бред собачий! – прорычал Бродвуд. – Наш дорогой генерал, я думаю, спятил. Бежать еще до сражения, поджав хвост? – да будь я проклят, если пойду на это. Мы отойдем – но не за спину пехоты, не-ет – выманим горластых выродков на открытое пространство и дадим бой. А наша артиллерия нас прикроет. Лети к батарее, Джереми, передай, пусть сворачиваются и перетягивают позиции к северу.

– Но, сэр…

– Выполняй!

Джонсон вздрогнул как от пощечины.

– Т-так точно!..

Артиллерия двигалась слишком медленно, пушки еще не успели занять новые позиции, а махдистские флаги уже зареяли над западным гребнем Керрери. Заревели ружья дервишей, и в рядах египетской кавалерии стало душно от пуль. Ничуть не смутила махдистов ни артиллерия, запевшая со стороны зерибы – английских укреплений, за которыми располагалась ставка командования и резервы – ни конная батарея, расположившаяся, в конце концов, чуть ли не над их головами – они продолжали нагонять отряды Бродвуда, густо паля из ружей и сотрясая воздух криком. У дервишей было преимущество, их пешие отряды продвигались по каменистой местности, отделявшей холмы Керрери от побережья Нила, в полтора раза быстрее конных и чуть не вдвое быстрее верблюжьих всадников. Кавалерия, потеряв не менее двух десятков убитыми и ранеными, все же вырвалась за линию огня, но верблюжий корпус по-прежнему оставался в пределах стрельбы и вряд ли вообще имел шанс на спасение.

Полковник Бродвуд не надрывал горло, говорил спокойно и ровно, но демонически звучно, его команды отчетливо прорезались сквозь нескончаемый гвалт ружей и пушек. Согласно его приказам, кавалерия перегруппировалась, выстроилась клином и развернулась лицом к врагу. Бродвуд был преисполнен решимости произвести отчаянную контратаку – чтобы спасти верблюжий корпус и, если удастся, оттеснить махдистов обратно к холмам. Единственной альтернативой этому самоубийственному броску была помощь канонерских лодок. Вот только уверенности, что они поспеют в срок, не было.

От новых позиций артиллерии прилетел капитан Джонсон.

– Ты всерьез намерен это сделать, – закричал он Бродвуду, – бросить девятьсот человек против десяти тысяч?!

– О, да, – загробным голосом откликнулся Бродвуд. – Разве не видишь? – верблюжий корпус вот-вот захлебнется кровью, за ним – солдаты Максвелла. В этот раз у дикарей не только копья, но и ружья. У каждого второго сукиного сына.

Джонсон окинул взглядом кавалеристов.

– У египтян поджилки трясутся, – заметил он.

– Да ну. Боятся испачкать форму или милый сердцу пейзаж?

– Ты знаешь, чего они боятся.

– В самом деле? А как же смерть во славу Аллаха? Разве они не воины?

– Прежде всего, они люди.

– Из всех оправданий это худшее, – Бродвуд впервые за время их разговора посмотрел на Джонсона. – А сам-то ты не боишься влезть в задницу дьявола, м?

Джонсон промолчал. Внешне он был спокоен, но его зубы, не будь они плотно сжаты, выбивали бы престо.

– А ты не боишься? – откуда-то из-за рядов кавалерии появился лейтенант Честер Хатчинсон – бледный, но спокойный, на серой в яблоках кобыле. – Ты столько раз ходил по лезвию бритвы, полковник, но со смертью так и не повстречался. Вдруг сегодня тот самый день?

– Ну что ж, – губы Бродвуда вдруг рассекла кривая надтреснутая усмешка, – если я ее встречу, живым я ей не дамся.

Он рассмеялся – не нервным холодным смехом, вполне уместным накануне боя, а совсем иначе: беззаботно и радостно. Всем, кто его услышал, стало вдруг не по себе. Здесь, в самом сердце красной раскаленной пустыни посреди кровавого боя, в считанных мгновениях от гибельного атакующего броска смех Бродвуда звучал дико и практически инфернально. Многие подумали, вряд ли впервые, а не сошел ли их командир с ума, и еще: если он обезумел, стоит ли ему подчиняться? Тем более, если его приказ ни много ни мало – идти на смерть.

Смех Бродвуда еще не отзвучал, когда канонерская лодка подошла вплотную к берегу, вдоль которого неслись одурманенные чувством близкой победы дервиши, замерла на мгновение в блеске речного потока – и запела огнем. Канонада пулеметов и скорострельных пушек грянула мощным истинно иерихонским аккордом, в один миг смела орды махдистов с берега, взметнула к небу песок и каменное крошево, и наполнила воздух дымом и криком. Наука торжествовала в тот миг над дикостью и варварством, в шквальной стрельбе и взрывах слышался грозный шаг новой эпохи, будущего рассудительного, но жестокого.

Так надлежало случиться: верблюжий корпус должен был уйти от погони, огонь канонерки изрубить ряды дервишей и обратить их в бегство, египетская кавалерия не пойти в самоубийственную контратаку… но случилось иначе.

Канонерская лодка вдруг канула в жерле взрыва: грохот, треск, оранжево-красный бутон огня, а над ним клубящаяся чернота, расправляющая над водой огромные дымные крылья. Ход истории был изменен. Как, чьей властью? – неизвестно. Очевидно одно: египетской кавалерии, а с ней полковнику Роберту Бродвуду и четырем дюжинам других английских офицеров предстояло вмешаться, ринуться в бой, ради победы принести себя в жертву алчным богам войны.

Бродвуд вырвал из ножен саблю и взвил ее лезвие к небу.

– Приготовиться! – проревел он – и офицеры подхватили, разнесли по рядам всадников его команду. – В атаку!

Сабля рассекла горячий воздух, указав острием на бесчисленные рати махдистов, и вдохнула движение в потрепанные эскадроны египетской кавалерии. Конь Бродвуда встал на дыбы, дико заржал и с места рванул в карьер – а следом бело-красной лавиной галопировали еще девять сотен отважных сердец.

Многоцветная орда махдистов располагала достаточным количеством ружей, чтобы задушить отчаянную атаку Бродвуда еще на подходе, в зачатке, но опьяненная битвой, не успела вовремя обнаружить опасность и открыть достаточно плотный огонь. Три десятка египетских всадников лишились коней, около дюжины коней лишились всадников – вот весь результат запоздалой нестройной пальбы дервишей.

Бродвуд видел мерцание гелиографа со стороны зерибы, видел, как стремительно проносятся по светло-голубому небу большие серые птицы, но вскоре все затмили дым, копоть и пыль. Он первым вступил в бой: на всем скаку влетел в строй махдистов – сбил с ног двоих, проехал по ним, слыша под копытами утробный треск костей и булькающие сиплые крики, хлестнул саблей по лицу еще одного, отбил удар копья и проткнул горло тому, чьи руки держали это копье.

Сталь запела отчаянно и жестоко, высекая искры из солнечных лучей, срезая мечты и надежды, вплетая скорбь в грядущее, плодя вдов и сирот. Вскрикивали ружья и револьверы, пороховой дым спорил с маревом песочной пыли. Небо больше не было светло-голубым, к нему лепились заплаты копоти, по нему ползли дымные судороги, оно увядало и раскисало, вздрагивало в такт пляске огня там, далеко внизу и отражало сумятицу душ, высекающих этот огонь, вынужденных умирать и убивать – снова и снова.