Я передвигалась по городу как слепая. То и дело слышала визг тормозов и мат водителей, потому что не разбирала дороги. Чудом не оказалась под колесами.
– Ника, поешь что-нибудь, – уговаривала меня сестра. Я не могла прикоснуться к еде. Вид сладостей у меня, прежде страшной сладкоежки, вызывал тошноту.
Когда в один из дней я собралась надеть джинсы, оказалось, что они спадают. Я решила купить что-нибудь подходящее в ближайшем магазине. Но увидев ряды одежды, тут же выбежала прочь. Меня мутило, дрожали руки, на лбу выступил пот. Клиника. Я психопатка. Шопингом мы занимались только с дочкой, и я теперь не могла взять в руки какую-нибудь шмотку. Даже не могла смотреть на витрины. Продела в джинсы пояс и затянула на себе. Сойдет.
На 40 дней мы накрыли стол. В центр поставили пучок свечей, а одну из них – самую высокую – зажгли. Пришли родственники, друзья, моя близкая подруга Алена. Вспоминали Полю, кто какой ее запомнил. Сидящая рядом со мной родственница, видя, что я замерла над полной тарелкой и даже не пытаюсь что-то съесть, наклонилась к моему уху: «Матери надо поесть. Это значит – накормить…».
В один из моментов, когда за столом повисла тишина, внезапно вспыхнул весь пучок свечей. Это было необъяснимо – зажженная свеча никак, ни малюсеньким огоньком, не соприкасалась с пучком. Все громко ахнули. «Душа отлетела», – проговорил кто-то. У меня все поплыло перед глазами…
Приехал мой приятель Сережа из Москвы. Мы дружили лет пятнадцать, еще со времен моей жизни в Сочи. Первым он переехал в Москву, а через пару лет и я.
– Почему мне не сказали о трагедии? Я бы поехал с тобой в Сочи на похороны, – попенял мне Сергей.
– Мне не до того было…
– Но Жанна-то могла позвонить, раз сама не захотела ехать!
Я пожала плечами. Мы с Сергеем гуляли по городу. Зашли в маленькую кофейню. Всего три столика, зато в меню не меньше пятнадцати наименований кофе.
– Вам надо попробовать и этот сорт, и этот, – официантка указывала в меню на мудреные названия с подробным описанием способа приготовления. – А эти два дают удивительный прилив энергии.
Сергей заказал нам по пять чашечек разного, в том числе и того, энергетического, несмотря на мои протесты: куда же столько?
– А потом, девушка, – обратился он к официантке, – когда мы обопьемся ваших кофейных энергетиков, будем летать вдоль вашего длинного проспекта. Какая у него длина, Ника? Пятнадцать километров вроде?
Сережа всячески пытался расшевелить меня, вывести из ступора, но это было непросто. Хотя пару раз смешными рассказами он вызвал мою улыбку, да и то вымученную. Когда мы, осилив весь кофе, пошли гулять по городу, чтобы я могла показать Сереже достопримечательности, он то и дело мне говорил:
– Знаю, ты опять хочешь кофе!
Это значило, что мы должны найти какое-нибудь заведение с туалетом.
Конечно, приезд Сережи, моего доброго друга, с которым мне всегда было легко, немного отвлек от бесконечно тягостного молчания и постоянной погруженности в черную пустоту.
Все это время нам удавалось скрывать от мамы гибель внучки. Мне приходилось напрягать последние остатки воли, чтобы на ее вопрос: «Как там Поля?» отвечать: «В порядке». Или просто покидать комнату и несколько минут, уткнувшись лбом в стену, приходить в себя.
Но вдруг мама случайно увидела газету с соболезнованием (когда-то в этом издании я начинала работать журналистом). Мне позвонил Петр Иванович, отчим: «Ника, с мамой плохо». Я примчалась, когда «скорая» увозила ее в больницу. Она была без сознания. Врач, вышедший к нам, сказал:
– Инсульт. Готовьтесь к худшему – начинается отек мозга.
Отчим заплакал, я продолжала стоять каменным изваянием. Потом догнала врача:
– А может, она все-таки очнется, может, еще поправится? – заглядывала я ему в глаза.
– Это будет медицинской сенсацией, – цинично ухмыляясь, ответил он.
Сенсации не произошло. И – у меня не стало мамы. Теперь и мамы…
Петр Иванович плакал не переставая. «Как я теперь без нее, как?» – спрашивал он меня. Я молчала. У меня крутился в голове вопрос: «А как я без дочки теперь?». В горе люди эгоистичны, я уже поняла.
Мама и Петр Иванович были счастливы вдвоем – почти три десятка лет. Я не знала другой такой гармоничной пары: они словно вросли друг в друга, точно сложились две пресловутые половинки. У них было тихое спокойное счастье, сотканное из трогательных мелочей. Укрыть одеялом, если кто-то один задремал. Рассказать что-то смешное, подсмотренное на рынке или в магазине. Порадовать потешным сюрпризом в обычный, ничем не примечательный день. У мамы на тумбочке у кровати всегда стояли цветы.
Когда они одновременно вышли на пенсию, то Петра Ивановича, отличного специалиста, то и дело вызывали на работу. Так он и работал еще лет 12 на пенсии. Мама, любительница поспать, всегда вставала чуть свет, чтобы приготовить ему завтрак и поцеловать перед уходом. И даже неизменное от Петра Ивановича: «Что ж ты встала так рано?» тоже было частью ритуала счастливого супружества.
Когда мама стала болеть, отчим взял на себя всю домашнюю работу. На даче Петр Иванович засеял участок между деревьями густой травой, чтобы мама могла ходить босиком, пока он работает в саду.
Были бы они так же счастливы, если бы встретились в ранней молодости, растили детей? Не знаю. Знаю только, что у мамы с моим отцом, который умер в 45 лет, не было таких трепетных отношений. Она называла его полным именем «Виктор», а Ивановича без капли насмешки «чудо мое». Они встретились, когда дети стали самостоятельными, и никто не претендовал на их внимание, на их заботу. Они жили друг для друга. Подруги, которых у мамы было много, ей, понятное дело, завидовали. Любая из них тоже хотела бы такого мужа. Но такой был только у моей мамы. Иванович шутил, когда мама с подружками собирались на девичники, называя их «бабешниками»: «Какие девишники? Тоже мне девочки! Вы же все бабки!».
Но больше всего они любили тихие вечера вдвоем. Приготовят что-нибудь вместе, красиво накроют стол, нальют в маленький графинчик домашнего вина и говорят, говорят друг с другом, и все не наговорятся. Когда приходили гости, принимали радушно, но чувствовалось, что не могли дождаться, когда гости разойдутся и они останутся вдвоем. Читали одни книжки и смотрели одни фильмы. И вот теперь Петр Иванович потерял свою драгоценную половинку.
Я снова сидела у гроба, на этот раз открытого. Не узнавала в этой враз постаревшей женщине свою красивую даже в преклонном возрасте маму.
Она не успела даже сказать мне слов утешения, не узнала, как погибла ее внучка, не прочувствовала всего ужаса горя…
Долго ехали в катафалке на новое загородное кладбище. Мы с сестрой прижались друг к другу и взялись за руки. Мамина подружка, которую я всегда немного недолюбливала за резкость, за то, что могла рубануть сплеча какую-нибудь неприличность, как говорится, что в голове, то и на языке, тоже влезла в катафалк и уселась у гроба. Она и теперь выдала:
– Да, Вероника, изменилась ты, постарела, что ли…
– Ты думай, что говоришь! – шикнула на нее другая мамина подруга, тетя Лида. – Вероника ребенка похоронила, сейчас мать хоронит… Ни стыда у тебя, ни совести!
Потом тетя Лида зашептала мне на ухо:
– Ох, уже эти подруги! Сейчас будут нарезать круги вокруг Иваныча. Обзавидовались же их счастливой жизни! Вот такие они, бабы! Правду говорят, что никто так больно не предаст, как лучшая подруга!
Я снова бросала землю на крышку гроба. Поймала себя на ощущении, что завидую маме: ей уже не больно, и, если загробный мир существует (мне нужно было в это верить!), она сейчас вместе с любимой внучкой. А я здесь. И обречена терпеть этот бесконечный ужас, неприкаянной сущностью шатаясь среди живых людей.
Я всегда считала себя сильной, очень сильной. Но смерть была сильнее меня. И глухое отчаяние, которое теперь стало моим привычным состоянием, и боль, которая не отпускала ни на минуту, теперь тоже всегда были со мной, злыми тенями, жестокими попутчиками, вцепившимися в меня жалящими когтями.
