Мы поехали по новым, построенным к Олимпиаде дорогам в похоронную службу.

– Есть еще погибшие в доме? – спросила я Аню.

– Только Поля, – проговорила она и заплакала. – Инсульты, инфаркты, но погибших больше нет.

– Во сколько это произошло?

– Поля погибла в четыре утра, – сквозь всхлипы произнесла Аня.

Я вспомнила, что в четыре утра почувствовала какой-то тревожный толчок и проснулась.

– Она… мучилась? – выдавила я.

– Нет, она заснула и… не проснулась, – Аня снова зарыдала.

Женщина в похоронной службе плохо маскировала безразличие. Я ее не винила. Это было не ее горе.

– Гроб будет закрытый или открытый? – спросила она.

– Закрытый, – уверенно сказала я. – Я не хочу, чтобы ее видели…

– Не обязательно закрытый, она погибла от угарного газа, у вашей дочки совсем нет ожогов, только немного на ручке и на щеке…

– Прошу вас… – простонала я.

– Как скажете, – кивнула она. – Вы хотите, чтоб могила была на центральном кладбище? У вас там кто-то похоронен?

– Нет, – ответила я.

Потом я узнала, что на старом кладбище Сочи, почти в центре города, недалеко от дома, где жила моя дочь, уже не хоронят. Для того чтобы там упокоить мою девочку, нужны были или очень большие деньги, или специальное постановление мэра города. Постановление мэр издал.

Меня везли в отель, который мэрия забронировала для меня и близких. Я просила не ехать мимо обгоревшего Полиного дома, хотя путь от похоронного бюро в город был только таким. Водителю как-то удалось сделать дугу по горным дорогам, увеличив время пути на час с лишним. Или два.

Я вообще потеряла ощущение времени. Обнаружила себя в отеле стоящей на балконе 13-го этажа под моросящим дождем и думала о том, что очень легко сейчас дикую боль прекратить… После падения с 13-го этажа еще никто не выживал.

Дочкина подруга вошла в номер и, наверное, угадав мои мысли, осторожно отвела меня от перил.

Почему-то в мозгу всплыл кадр из фильма «Жестокий романс», когда в Ларису Огудалову стреляет Карандышев и она, умирая, произносит: «Благодарю…». Я бы тоже проговорила это сейчас, если бы за мной пришла смерть. Я бы от души ее поблагодарила!

И еще в моей голове постоянно крутилась песня Меладзе «Небеса обетованные», которую Поля любила: часто слушала, смотрела клип с умирающей девушкой, а я ругала ее: не надо, мол, этого негатива. Песня хоть и красивая, но трагичная, да еще дикий клип с покойной, чья красивая спина в грубых швах, кое-как наложенных патологоанатомами.

Опять обрывки жизни. Мы встречаем на вокзале мою сестру и племянницу. Маме решили о трагедии не говорить, опасаясь, что это может ее убить. Потом ходим по магазинам, выбираем одежду для погребения моей Поли. Юбку, пиджак, туфли, все красивое, дорогое, моей девочке понравилось бы. Примеряю на себя. Не знаю, откуда силы. Я молчу. Благо, от меня никто не требует разговоров. Аня о чем-то тихо говорит с моими родственниками.

Сидим в кафе на берегу моря. Выглядывает солнце, на верхушках легких волн вспыхивают веселые блики, мокрая галька сияет искрами. «А Поля никогда этого не увидит», – думаю я. Потом я часто буду думать так, видя что-то красивое. И даже запрещать себе смотреть на красоту. Но это будет потом.

Утро дня похорон. Вокруг все время какие-то люди, кто-то держит меня за руку, подходят, обнимают, говорят слова соболезнования. Я даже умудряюсь что-то отвечать.

Врачи «скорой», дежурящей у ритуальной конторы, предлагают успокоительный укол. Я отрицательно качаю головой. Я и так в полузабытьи.

Пока ждем священника для панихиды (мне объяснили, что он задерживается, потому что для отпевания в закрытом гробу требуются какие-то особые приготовления), я даже расспрашиваю дочкиных друзей о детях, родителях.

– Поленьке венок на голову надели, ведь она была не замужем, – шепчет мне Аня. Я киваю. Я не могу заставить себя пойти и посмотреть на мертвую дочь. Не могу! Нет, только не это! Как целовать ее холодное лицо, такое любимое, родное. Хочу, чтобы в моей памяти она осталась живой, веселой, смешливой, красивой, какой была.

Приехал мэр, с которым мы давно знакомы. Я подхожу и обнимаю его, благодарю за помощь. Он, кажется, ошарашен. Наверное, в его представлении убитая горем мать должна выть, кричать, бросаться на гроб, биться в падучей. Если бы мне стало от этого легче, я бы так и делала. Но я не могу проявлять эмоции. Я окаменела. Вся буря бушует у меня внутри. Когда же она разорвет меня, наконец, уничтожит, чтобы я могла быть рядом с Полей?

Я сижу у красивого, блестящего лаком закрытого гроба из красного дерева.

Делаю все, что мне подсказывают. Бросаю первую горсть земли на крышку гроба. Отхожу, опираюсь на какую-то оградку и смотрю на небо, снова беззвучно спрашивая: «За что, Господи? Почему? Почему не я, почему она, такая молодая? Как ты это допустил? Где был ее ангел-хранитель, почему не сберег?». О том, что подобные вопросы задают все люди, потерявшие близких, я узнаю позже. В тот момент мне казалось, что так у Небес требую ответов только я.

Я не умела быть несчастной, этому мне только предстояло научиться.

На поминках народ расслабился. Видела множество молодых незнакомых людей. Красивых близких друзей Поли. Живых. Уйдя отсюда, они вернутся к своим делам, семьям – к своей жизни. У них все продолжится. У них все впереди.

Я слышала, как моя сестра что-то кому-то отвечает по моему телефону. Затем передает мне: «Звонила Жанна. Звонил Битов. Звонил Антон». Звонили еще какие-то знакомые. Я ни с кем не хотела говорить. Краем сознания отметила, что даже не сообщила о трагедии Антону, который считался моим мужчиной. В каких-то непересекающихся измерениях была моя убийственная боль и мои отношения с этим мужчиной – легкие, ни к чему не обязывающие, как положено в современном мире взрослых людей.

Вахтанг исполнял роль «тамады» на поминках. Или на похоронах это называется по-другому? Кто-то вставал с рюмками. «У Поли было столько планов», «Она была такая веселая, такая классная!», «Нам будет ее очень не хватать!», «Вероника, сил тебе!», «Ника, живи за двоих!». Как за двоих? Я не знаю, как за себя жить. И, главное, зачем?

Потом был путь на Украину, куда меня решила забрать сестра. Наверное, не рискнула оставить одну в Сочи или в Москве. Мне было все равно, куда и с кем ехать. Я помню поезд, потом такси из Ростова. По дороге сменяли друг друга дождь, снег, метель, словно мы ехали через все времена года. Я молчала. Как молчала потом все последующие дни.

Минуло девять дней. Сестра накрыла поминальный стол, пришли родственники. Я по-прежнему молчала – у рыдающего сердца нет голоса. Чувствовала, что близкие всерьез сомневаются в моей вменяемости.

Я не могла говорить, есть, пить, спать. Не могла жить. Я боялась просыпаться утром, если мне все же удавалось забыться на пару часов. Потому что в миг между сном и явью мне представлялось, что все хорошо. Но лишь открывала глаза, на меня обрушивалась жестокая правда.

Я сидела в квартире у сестры, обняв ее собаку, и по-собачьи выла и скулила – это были единственные звуки, на которые была способна. Умная собака смотрела на меня жалостливо, и у нее влажнели глаза. Мои были сухими. Она облизывала мое лицо, словно видела мои невыплаканные слезы.

А я представляла, как моя дочка сейчас одна лежит в сочинской земле рядом с пальмами, которые она так любила. Лежит мертвая в своем любимом городе… Она совсем одна в земле, а я, которая должна быть рядом с ней или, точнее, вместо нее, маюсь на этом, ставшем совсем черном, свете, схожу с ума, умираю и никак не умру. Зачем я здесь, в этом мире?

Позвонил Антон: «Возвращайся скорее! Я понимаю, там родственники и старые друзья, но твой дом в Москве, и я буду рядом». Антон звонил каждый день и даже порывался приехать. Я сказала: «Не нужно».

Жанна тоже звонила ежедневно, но даже с близкой подругой мне не хотелось говорить, да и о чем? Я могла думать только о дочке и о горе. Я всегда стремилась не напрягать собой людей. Наверное, поэтому их было так много в моей жизни. Приятели и приятельницы, хорошие знакомые, с которыми мы перезванивались, встречались в кафе, в компаниях, на тусовках, обсуждали новости. Теперь это так далеко от меня, так мелко. И это я называла хорошей жизнью? И была довольна ею? Может, правда, счастье в спокойной обыденности? Недаром же поэт в строках: «На свете счастья нет, а есть покой и воля» поставил слово «покой» впереди. Покой в повседневности и предсказуемости. Да, это и есть счастье. Которое мы всегда осознаем, только когда оно проходит.