– Почему, Ника? – Антон развернул меня и посмотрел в глаза. Он, кажется, и вправду не понимал, почему я отказываюсь хоть на время забыться в его объятиях. Похоже, он искренне считал, что секс способен на все, даже избавить от тяжелейших мыслей. А я вдруг отчетливо поняла, почему не могу: я не хотела, не смела позволить себе постельные утехи, словно наказывала себя, намеренно лишаясь приятного, зная, что моей дочке никогда уже никакого удовольствия не испытать. Мне нетрудно было объяснить это себе, но Антон точно не понял бы.

– Мне кажется, когда в сердце так много боли, любовь туда уже не помещается, – попыталась описать Антону свои чувства.

– Что нужно сделать, чтобы ты оттаяла? – в его искренности не было сомнения. – Скажи, Ника?

– Я не знаю, правда… Но мне кажется, что должно пройти время, – грустно сказала я.

– Я буду ждать, – заверил Антон.

Он взял Альму на поводок, и мы неспешно пошли через парк. Молча. Когда подошли к моему дому, Антон обнял меня и прошептал:

– Я буду ждать, Ника, и я дождусь.

Он, наверное, в это верил, а я, кажется, не очень.

Жанна уже спала. Я тихо проскользнула в свою спальню и долго лежала в кровати, наблюдая за бликами на потолке от фар проезжающих машин. Я боялась не спать и думать. Но и заснуть боялась, Зная, что могу подскочить в ужасе от очередного кошмара.

Каждую неделю я теперь ходила на церковные службы. Мне было спокойно в храме Святителя Николая в Толмачах, рядом со знаменитыми иконами, в том числе чудотворной Владимирской Божьей матери. Я смотрела на скорбный лик Богородицы с маленьким Иисусом на руках, просила ее стать доброй матерью моей дочери там, где она сейчас находится. Помню, как одна богомольная старушка, услышав о моем горе, сказала: «Не скорби сильно, детка, не горюй, не убивайся. Неужели ты думаешь, что Божья мать хуже позаботится о твоей дочке на Небесах, чем ты заботилась о ней на земле?».

Я приходила в храм задолго до службы, писала записки за упокой и здравие, прикладывалась к иконам, ставила свечи. И если раньше я знала только «Отче наш», то теперь выучила много молитв. Некоторые запоминались после первого же прочтения. Иногда ко мне присоединялся мой друг Сергей, иногда ходила с Зиной Терещенко, которая в моем окружении считалась, так сказать, самой воцерковленной. Она как бы взяла надо мной православное шефство, указывая неофиту, как вести себя в храме, к какой иконе вначале подходить, как правильно исповедоваться. Она сообщила, что грехи свои можно записать на бумажку и подать их батюшке. А тот прочтет, порвет записку и грехи отпустит. Сама она так и делала. Мне такая исповедь казалась не совсем честной. Ведь покаяние обращено к Богу, важны осмысленно произнесенные слова. А записанные грехи, затем разорванные в клочки – это как-то формально, упрощенно, словно придумано для удобства прагматичных горожан. Лишь бы ходили. Тогда ведь и священник свою проповедь может раздавать на бумажках?

Впрочем, я не спорила с Зиной. В храме я искала успокоения, а не диспутов.

«Сюда можно повесить сумку», – помню, как-то указала Зина на большие крючки на стене в десяти метрах от алтаря. Мне казалось, что они не для этого, но поверила и повесила сумку. А когда проходящий мимо служащий сделал замечание, что крюк не для сумок, Зина поморщилась и прошипела: «Для чего же еще?». Но тот не стал отвечать, осуждающе взглянул на нас и пошел дальше. Зина передернула плечами, выражая свое презрение к замечанию. Или, скорее, к тому, что ее поймали на незнании церковного этикета.

Но вообще-то я старалась ходить в храм одна, не нужен мне был наставник, тем более светский. Общаться в храме мне хотелось только со священниками на исповеди. На одной из них батюшка, когда я рассказала о трагедии, проговорил «минутку» и удалился. Ожидающие с удивлением смотрели вслед прервавшему исповедь священнику – такого они еще не видели. Он вернулся через несколько минут и протянул мне стопку книг «Как пережить горе?», «О скорби», «О потере близких»: «Прочтите, пожалуйста, внимательно. Очень надеюсь, что вам это поможет». Я поняла, что он сходил в церковную лавку и взял эти книги. «Спасибо, батюшка», – прошептала я.

Жанна церкви сторонилась. Она ждала меня в кафе неподалеку, общалась в «Фейсбуке».

Мне часто звонили приятели и приятельницы, бывшие коллеги, просто хорошие знакомые, я ведь многими обзавелась в Москве. Спрашивали, не нужна ли помощь, предлагали работу, деньги. Я благодарила, от денег отказывалась. Мне были тяжелы соболезнования. Конечно, некоторые звонили и на Украину. Но в Москве на меня обрушился шквал звонков. Думаю, люди просто выждали время, когда я немного приду в себя, возможно, опасаясь нарваться на истерику или неадекватную реакцию. Но обозначить свое участие считали необходимым, вот и звонили. Я понимала, многим нелегко общаться с человеком в горе. Для этого требуется определенное мужество и великодушие. Проще отстраниться. Это я тоже почувствовала: некоторые люди предпочли просто забыть обо мне, хотя раньше недели не проходило, чтобы не пригласили на кофе или ужин. Но тогда я была при должности, сильной и успешной, а теперь безработной, несчастной. А может, люди боялись заразиться чужой бедой и накликать свою, поэтому предпочли держаться подальше?

Конечно, к человеку в горе надо подходить на цыпочках, а не все это умеют, и лишь немногие хотят. Тем ценнее было для меня присутствие в моей жизни и в моем доме Жанны, которой я стала намного больше доверять. Да и как иначе, когда живешь с человеком под одной крышей.

Хотя разговаривали мы мало. Жанна вечерами и в выходные сидела в интернете. Я читала книжки, выискивая мысли, которые могли бы помочь мне. Иногда мне хотелось просто поговорить, не о моем горе, нет, только не о нем, а например, вместе посмотреть кино, обменяться мнениями. Но подруга предпочитала виртуал.

Как-то мне позвонил сочинский знакомый, с которым мы много лет по-доброму приятельствовали, и сообщил, что у него обнаружили рак. «Наверное, это потому, что я нес крест на похоронах Полины. Никто не хотел, а я взял». Я была ошарашена. Он словно винил за свою болезнь. Позвонила отцу Алексею на Украину. «Что за глупость! – удивился он. – Господь, напротив, благоволит тем, кто помогает людям, попавшим в беду, кто помогает на похоронах».

Я тут же набрала своего сочинского приятеля и заверила, что его болезнь и крест никак не связаны. Наоборот, это большое благо в глазах Господа, сослалась на батюшку. «Вероника, у меня ведь уже четвертая стадия…», – прервал он меня. Я поймала себя на мысли, что тоже не знаю, чем успокоить, какие слова подобрать. Мне ли осуждать тех, кто боялся общаться со мной? Я ведь тоже была почти безнадежно больной, зараженной горем, воплощением жизненной катастрофы.

На таком фоне жемчужиной стало отношение моей подруги Даши. Две ее близкие подруги, Яна и я, потеряли детей. Дочка Яны заболела лейкемией в 10 лет. Два года боролись, врачи то давали надежду, то отнимали. Девочка умерла, когда ей еще не исполнилось двенадцати. Даша стала единственной подругой Яны, которая была с ней рядом эти два жутких года и потом, еще несколько тяжелых лет. Она помогала, чем могла. Благо, возможности у Даши немалые – она работает на высокой должности. Но, что крайне редко бывает с теми, кто забрался наверх, и сердце ее занимает высокий пост в иерархии человечности.

Как только я вернулась в Москву, Даша пригласила меня и Яну в Большой театр на премьеру балета. Наши места с Яной были рядом. В антракте мы смогли поговорить.

– Я не знаю, как и зачем существовать дальше, – призналась тридцативосьмилетняя Яна. – Жду, когда состарюсь и умру, или заболею и умру, чтобы попасть к ней. А других детей я не хочу, точнее, боюсь их иметь, – сказала Яна.

Я понимала. И тоже не знала, на что опереться, чтобы как-то жить. После смерти ее дочки прошло уже несколько лет. После смерти моей – считанные месяцы. Если и несколько лет не ослабляют боль… то это вообще страшно. Судя по настроению Яны, время не лечит. Нет надежды.