– Не слепи мне глаза, не то я тебя своим сиянием ослеплю! – прошептала она. – Попробуй обожги меня! Я же в воде! Вот так-то…

Вода чуть покачивала девушку; гирлянды набухали влагой, постепенно расплетались, и течение уносило цветы – то кувшинка, то незабудка отплывали в сторону, кружились в медленных водоворотах у берега и пропадали. Она снова осталась нагишом. Постепенно ее отнесло к мелководью, где вода доходила до колен.

Солнце опустилось ниже. Тени сгустились над водопадами, превращая радужную белизну струй в однообразную, унылую серость. Девушка родилась и выросла у воды и, прекрасно умея плавать, весь день провела на озере. К вечеру она устала, проголодалась и озябла. Она подошла к берегу, присела на корточки и справила малую нужду. Потом, выбравшись из пруда на траву, встала на колени, нетерпеливо отжала воду из длинных волос, натянула на мокрое тело сорочку и заношенный холщовый сарафан, взобралась по каменистому склону и босиком неторопливо двинулась вдоль берега озера, освещенного лучами заходящего солнца.

Девушка не подозревала, что все это время за ней наблюдали, – она ничего не слышала за ревом водопада и не видела того, кто прятался за деревьями. Как только она исчезла из виду, мужчина выскочил из своего укрытия, пробежал вдоль берега и упал ничком. Он зажмурил глаза, похотливо засопел и в исступлении всем телом ткнулся в траву, которой только что касалась его падчерица.

У дальней оконечности озера, за деревней, узкая тропка вела вдоль берега к выгону. Там, у ограды, стояла бревенчатая хижина – просторная, но ветхая. За выгоном начинались поля проса, а на грядках во дворе зеленели конусы поздних брильонов.

В сумерках на тропинку выбежала босоногая одиннадцатилетняя девчушка, вздымая клубы пыли, и бросилась навстречу сестре. Обе остановились. Девочка торопливо вгрызлась в ломоть черного хлеба.

– Чего тебе, Келси? – спросила старшая.

– Майя, матушка осерчала, что тебя так долго нет.

– Ну и пусть!

– Я, как увидела, что ты идешь, решила предупредить. Она меня послала коров с выпаса пригнать, потому что Таррин еще не вернулся. Так я побегу, а то и мне влетит.

– Поделись хлебушком, – попросила старшая.

– Ой, Майя, мне ж ничего не останется!

– Дай кусочек, не жадничай. Есть хочется, сил нет. А я ужином с тобой поделюсь.

– Знаю я твои кусочки, – вздохнула Келси и чумазыми пальцами отщипнула корку.

Майя взяла хлеб, задумчиво пожевала, проглотила.

– Пусть только попробует меня без ужина оставить, – сказала она.

– Ага, она к тебе придирается, – с детской непосредственностью заявила Келси. – Похоже, за что-то невзлюбила, вот только за что, не пойму.

– Не знаю, – пожала плечами Майя. – Да мне на нее плевать!

– Она сегодня весь день жалуется, мол, ты уже взрослая, а от работы отлыниваешь, по хозяйству не помогаешь, ей все самой делать приходится. А еще говорит…

– Мало ли что она там говорит! Таррин не приходил?

– Нет, как с утра ушел, так еще не возвращался. Ну, я побегу, – сказала Келси, дожевав последние крошки хлеба, и вприпрыжку помчалась по тропе.

Майя неспешно, с ленцой, направилась к дому. У дверей хижины она остановилась, сорвала с куста оранжевый цветок санчели и воткнула в волосы за левым ухом, откинув за спину мокрые пряди.

На порог выбежала пухлая малышка лет трех и уткнулась Майе в колени. Майя, подхватив сестренку, расцеловала ее в румяные щеки:

– Куда это ты несешься, Лиррита? Никак в Теттит собралась?

Малышка рассмеялась. Майя с улыбкой стала раскачивать девочку, негромко напевая:

– Ты всю ночь будешь горло драть, лентяйка этакая?! Лишь бы по округе шляться, тварь! – донеслось из хижины.

Изможденная женщина помешивала варево у очага. Лицо со впалыми щеками еще хранило очарование былой красоты – так в вечернем небе заметны отсветы уходящего дня. Черные волосы припорошила печная зола, а глаза, воспаленные от дыма, глядели зорко и недовольно.

Даже в сгустившихся сумерках обстановка хижины выглядела убого. На земляном полу повсюду валялся мусор: рыбьи кости, очистки, огрызки и кочерыжки, прохудившееся ведро, грязное тряпье, какие-то прутики и хворостинки – Лиррита, играя, вытащила их из поленницы. К вони прогорклого жира примешивался сладковатый запах детской мочи. Пламя в очаге освещало треснутое весло у дальней стены. По хижине метались длинные дрожащие тени.

Женщина, не дожидаясь ответа Майи, опустила половник в котел, обернулась и угрожающе подбоченилась, выставив тяжелый живот. Из-за сломанного переднего зуба в речи слышалось змеиное шипение.

– Келси еще коров не пригнала, Нала белье во дворе собирает – ну, если его с веревки не стянули… Отчим твой невесть где шляется…

– Я уж давно белье принесла, – объявила чумазая девятилетняя девочка, полускрытая грудой плетеных корзин в темном углу. – Мам, дай поесть!

– Ах, вот ты где! Сначала приберись тут, а потом есть проси. Пол вымети, мусор в очаг выбрось, а потом за водой сходи. Глядишь, и на хлеб заработаешь.

Майя по-прежнему стояла у порога, качая на руках малышку.

– Где тебя носило, а? Мы тут весь день горбимся не покладая рук, а ты чуть ли не нагишом разгуливаешь, ухажеров завлекаешь, чисто шерна бекланская! – гневно воскликнула мать. – Что это у тебя за ухом?

– Цветок, – ответила Майя.

Мать выдернула пламенеющий бутон из волос дочери и швырнула на пол:

– И без тебя вижу, что цветок! Посмей только сказать, что не знаешь, зачем санчель за левым ухом носят!

– Ну и что такого? – улыбнулась Майя.

– А то, что негоже в таком виде по округе расхаживать! Вон какая здоровая вымахала! Я с утра до ночи спину гну, а ты гуляешь замарашкой.

– Я сегодня в озере купалась, – возразила Майя. – Это ты замарашка. И воняет от тебя.

Мать хотела было отвесить ей пощечину, но Майя, не выпуская малышку, перехватила и вывернула занесенную руку. Женщина оступилась и едва не упала, разразившись проклятиями. Лиррита испуганно завизжала. Майя шикнула на сестренку и, покачивая ее на руках, подошла к очагу и налила себе похлебки в плошку.

– Не тронь еду, не про тебя варено! – заорала мать. – Вот отчима твоего накормлю, как вернется, а что останется – сестрам твоим пойдет, они заработали. Слышишь, мерзавка?!

Майя, не обращая внимания на крики, опустила Лирриту на пол, отнесла плошку к столу и уселась на шаткую скамью.

Мать подхватила с пола хворостину:

– Прекрати своевольничать, не то выпорю!

Майя поднесла плошку к губам, хлебнула через край и предупредила:

– Ты меня не замай, а то самой не поздоровится.

Мать злобно уставилась на нее, взмахнула хворостиной и бросилась на Майю. Та вскочила, опрокинув скамью, и швырнула в мать плошку недоеденного варева. Горячий суп пролился на грудь, плошка упала на пол. Кончик хворостины оцарапал Майе руку. Тут Келси вернулась из коровника и удивленно уставилась на мать с сестрой, которые, навалившись на стол, колотили друг друга по головам и плечам. Сумеречное небо в дверном проеме заслонила чья-то фигура.

– Да ради Крэна и Аэрты! Что тут происходит? – воскликнул мужчина. – Чего вы орете на всю деревню? Эй, прекратите драку!

Он ухватил женщину за локти и притянул к себе. Она тяжело дышала, не выпуская из рук хворостины. Он выдернул у нее прутик и медленно обвел взглядом полутемную хижину, заметив и перевернутую скамью, и пролитый суп, и оцарапанную руку Майи.

– Из-за чего сыр-бор разгорелся? – с усмешкой спросил он. – Все, кончайте грызню. Ужин готов, или мне с пола подбирать? Я сети долго складывал, а то бы раньше пришел. Майя, ты куда? Подними плошку да на стол накрой.

В драке Майин заношенный сарафан разорвался; она наклонилась за плошкой, и в прорехе показалась налитая грудь.