Зал за залом, я проходил, очарованный искусством, приглушённым светом и образами, сменяющими друг друга на полотнах, пока вдруг не заметил знакомую фигуру художника. Тот, видимо, нервничая, ходил из угла в угол в небольшом зальчике, где, как я сразу понял, на стенах были только его работы.

Поначалу он не обратил на меня внимания, и я добрался до того самого пейзажа, с которого началось наше знакомство. На стене он смотрелся будто окно в иную реальность. Такого совершенства я встретить не ожидал, а потому замер, не сводя глаз.

— Вы! — вдруг он узнал меня.

— Картина определённо удалась, — сказал я ответ на этот возглас. — Да и другие прекрасны.

— Потому что вы нашли ключ, — он подошёл и встал рядом со мной. — Но никто… как будто не видит.

— Не торопите их, сначала они должны научиться смотреть не только глазами, но и сердцем, — успокоил я его.

Художник хотел возразить, но замолчал, точно признав мою правоту. Мы долго ещё стояли рядом.

— Давайте я покажу вам совсем новую, — вдруг встрепенулся он.

Я кивнул, и мы прошли чуть дальше. На стене… была дверь. Открытая дверь, за край которой цеплялась трава и цветы, за порогом же сияло небо и море накатывало на побережье. Всё дышало покоем, но обещало и приключения. Нужно было только пройти.

— Картина для странников, — улыбнулся я.

— Разве в неё можно… — он удивлённо коснулся холста. — Нет же.

— Можно, — я подал ему руку. — Провести?

И он не устоял, мы по очереди шагнули прямо в холст и вместе остановились на влажном песке. Морской ветер, одуряюще пахнущий водорослями, солью, рассветом огладил нам лица.

— Тут прекрасно, — выдохнул художник.

— Так, как вы написали. Это же ваш мир, — похлопал я его по плечу. — Именно ваш.

Мы неспешно побрели по полосе прибоя. Художник уже создавал внутри себя новую картину, почти забыв о выставке, где остались ждать странников иные пути.

========== 106. Чашка брусничного чая ==========

Проснулся я от невнятного бормотания, и первой мыслью было — когда же я вообще успел заснуть. Казалось бы, только устроился в кабинете перед рабочим столом. И ведь на самом деле я не был склонен к тому, чтобы вот так внезапно отключиться и забыться дремотой.

Бормотание звучало где-то неподалёку, но в кабинете никого не было, я прислушался, чтобы разобрать хоть слово, голос казался мне смутно знакомым. Пришлось действительно затаить дыхание, чтобы услышать:

— Как же это, пожалуй, неприятно — прийти в неурочный час, как нехорошо, как даже… гадко. Вот точно, самое подходящее слово для того, кто подошёл не вовремя, — раздался чуть скрипучий смех. — Да-да, подходящее для подошедшего, как смешно…

Я резко поднялся из-за стола. У меня не осталось сомнений, кем был мой гость, и в то же время, как и прежде, я ничуть не помнил его имени или лица. Но манера речи, странный смех — это определяло его куда лучше текучих телесных форм. В этом, похоже, и содержалась его суть.

Я вышел из комнаты, мы почти столкнулись в коридоре, цепкий взгляд скользнул по мне так явно, что я его почувствовал на коже.

— Прошу прощения, — начал было я, но он тут же приложил палец к губам.

— Что вы, что вы, не тратьте на меня звук своего голоса, лучше тратьте чай. Да, тот самый, что с брусникой и медовой ноткой.

Мы вместе спустились на кухню, и я, конечно, принялся заваривать, подготовив для него круглую глиняную чашку, совершенное несовершенство.

— Знаете ли, сколько всего успело произойти, — говорил он, пока у меня кипятился чайник. — Я побывал и тут, и там, и где-то ещё. Столько всего увидел, поучаствовал, можно сказать. Например, вот Левиафаны, вы ведь о таких слышали, а кое с кем и общались, так они сейчас затеяли весну. Это удивительно. В их мире весны не бывало уже столько веков, тысячелетий даже… А я стал свидетелем. Чудо, чудо…

Чайник выдал струю пара из носика, и я залил сухие чайные листики, пересыпанные брусникой, кипятком. По кухне поплыл соблазнительный аромат.

— В такой чай никакого сахара не нужно, — почти шёпотом сообщил мне мой гость. — О чём я? О левиафановой весне, да. Вам бы там побывать, мой друг…

Когда мы успели стать друзьями? Я вспомнил только, что этот же самый говорливый гость сам советовал забыть себя. Больше того, в том было нечто зловещее. Неужто ему так понравился чай? Но в этот раз я точно знал, что следует хранить молчание, я для этого существа — человеком-то его назвать было сложно — был наподобие ожившей мебели, а может, сцены, где он отыгрывал в спектакле одного актёра.

— Вот так, вот так, уже, пожалуй, заварилось, — напомнил он мне вдруг. — Недавно был такой курьёз, вам должно это понравиться. Дракон съел сердце королевы, а та осталась жива. И как же она изменилась! Её безутешный супруг отправился добывать у ящера отнятое, но то, конечно, давно уже переварилось. Трагедия. Королевству осталось недолго.

И хотелось бы спросить, но я остановил себя. А гость мой, поймав мой взгляд, хищно усмехнулся.

— Дракон — это интересно, верно? Драконом может быть кто угодно. Совсем кто угодно.

Отчего-то родилось внутри меня странное чувство, что на этот раз дракона я принимаю в собственной кухне, но всё же именно драконом этот гость не был. Его мятущаяся и изменчивая сущность была иной. И сколько бы я ни размышлял об этом, я не мог ни уловить её, ни назвать. Наверное, ко мне не заходил никто, опаснее этого существа. Однако я не испытывал страха или опасений.

— Что касается драконов, — он поставил чашку, намекая на вторую порцию. — Приходилось мне видеть совершенно причудливые вещи. Но вот есть мирок, такой древний и захудалый, что ли, где драконы отчаялись настолько, что вросли в бренную землю. Для такой реальности стоило бы писать пророчества, которые, как одно, начинались бы со строки: «Когда дракон восстанет, пыль земли отряхнув с крыл…» Красиво ведь! И пыль земли, пепел… — он задумался на мгновение. — Я там частенько бывал, отличное место для размышлений. У драконов живые глаза, а никто будто и не замечает.

Стоило бы опечалиться, но я был слишком настороженным, силился разгадать представшую передо мной загадку. И гость мой резко замолчал, всмотрелся в меня и засмеялся нервно.

— Плохо, плохо. Ты меня помнишь.

Это было правдой лишь наполовину. Я помнил и не помнил одновременно, но беспокойство, что возникало от этого ощущения, нарастало и мешало слушать, а ему нужен был слушатель, тот, кто безропотно примет все его рассказы, все странные шутки и каламбуры.

— Не совсем, — решился я возразить.

— А совсем меня запомнить нельзя, — и он встал, закружил по кухне, точно хищник по клетке. — Плохо, плохо, ведь чай недурён, — усмешка на миг осветила его лицо и тут же погасла. Он выглядел раздражённым, зловещим, опасным. Не болтуном, как прежде. — Всё так же не могу отыскать свой мир, — вдруг пожаловался он. — Вспомнить лицо. Сложно, сложно. Как ты запоминаешь свой облик? Отчего вдруг не меняешься, почему настолько уверен, что выглядишь именно так?

Вопросы не требовали ответов, только внимания, только тишины. Я почти не дышал, потому что вокруг нарастало напряжение, как бывает в самый последний миг перед рождением вихря. И я не был уверен, что если смерч родится и вырастет на моей кухне, это никак мне не повредит.

— Так легко переложить на чужие плечи этот неловкий момент, — говорил он дальше. — Назови моё имя, опиши меня, дай мне меня, — и снова раздался напряжённый смех. — Словно всё можно описать словами. А ведь даже чай — и тот нельзя.

Чашка на столе жалобно звякнула. Он же повернулся ко мне.

— А ты… Ты даёшь имена?

— Когда имею право, — ответил я уклончиво.

— Интересно, — и глаза его сверкнули, а потом черты лица изгладились и… лица-то не стало. Ничего не стало, лишь пустое пространство.

Улыбнувшись, я качнул головой.

— Кажется, мир я нашёл, — раньше я никогда не слышал, чтобы в моём голосе звучало столько уверенности. Так много, что она резко контрастировала с мягким «кажется», прозвучавшим первой ноткой в начале фразы.