И только глаза — лучистые, почти золотые — освещали не очень привлекательное личико. Наверняка она ещё и улыбалась приятно, да только вот улыбки и смеха из неё оказалось не вытянуть.
— Отчего же мог он пропасть? — бормотала она себе под нос, ежесекундно пытаясь разгадать загадку, из-за которой пришлось ей выбирать бесконечные дороги. — Почему, почему он покинул меня?
Может, её любовь к этому единственному лучу была слишком сильна, а может, то была всего лишь болезненная и даже эгоистичная привязанность, но Лэй вызывала сочувствие. Многие хотели ей помочь, да только не знали как. А рыжая, та сама ведьма, призадумавшись, раскладывала веерами карты Таро. Раз за разом верхней ложился аркан Солнца.
— Послушай, детка, — сказала она тихо, когда все уже уснули, расползлись по палаткам. Только Лэй, ведьма и я остались у костра — поддерживать огонь и разговаривать с ночью. — Карты не врут мне и не играют со мной, я точно знаю, что они говорят. И всякий раз они убеждают меня — твой луч не пропал. Он очень близко. Не нужны тебе скитания, это не твой путь. Подумай же, зачем ты отправилась из родного дома так далеко?
— Но я ведь не вижу его, — удивилась Лэй. — Он не приходит ко мне.
— Или давно уж внутри, — ведьма вздохнула. — Дождись с нами рассвета…
Странная фраза ведьмы не утешила Лэй, наверняка она не раз уже слышала нечто подобное. Но всё-таки рассвета она дожидалась, не засыпая. Вглядываясь в ночь, клубящийся туман, она всё шептала и шептала про свой луч, который потерялся в иных мирах.
В предрассветный час Лэй совсем переполнилась нетерпением. Она поднялась и стала бродить вокруг костра, посматривая на небо. За ночь она почти осипла — столько раз пересказала самой себе грустную историю собственных путешествий. Движения её стали угловатыми и резкими, на лице залегли тени, вот только глаза сияли по-прежнему.
Глядя на Лэй, и я, и рыжая ведьма, и остальные путники хранили молчание, точно могли помешать какому-то таинству, какой-то диковинной шаманской пляске.
На востоке же небо порозовело, высветлилось… И вот первый солнечный луч пронзил туманную долину, упал прямо на плечи Лэй.
Мир осветился мягким и нежным сиянием. Каждый тут же понял, о чём рассказывала эта милая девочка, когда плакала у огня, но только она сама будто и не видела ничего подобного. Только не отрывала взгляда от солнца, беззвучно умоляя вернуть ей то, что она так жаждет.
— Ты ведь и сама луч, — недовольно проворчал один из тех, кто путешествует только ночью. — Хватит сиять, я спать хочу.
Лэй повернулась к нему, едва ли не в гневе, но тут вдруг заметила свои руки, излучавшие мягкий свет. И улыбнулась.
Наверное, тогда взошло солнце, а может, случилось и что-то ещё, отчего Лэй так засияла. Когда же всё развеялось, её уж не было.
Видать, нашла, что искала. Подружилась с солнечным лучом.
========== 016. В том суть Шамана ==========
Завывает за окном, кидается в окно снежинками, шуршит по крыше зимний ветер. Он сегодня невыносимый, жестокий, требует закрыться в доме, никуда не выходить. Но я всё равно открываю окно и усаживаюсь на широкий подоконник — сегодня хочется промёрзнуть до костей.
Ветер рвёт волосы, бьёт по щекам, и уже секунду спустя я прыгаю в его объятия, чтобы на мгновение представить себя летящей снежинкой, которая не властна сама над собой.
Приземляюсь в сугроб, снег впивается ледяными жалами в босые ступни. В ушах нарастает звон, телу морозно, зябко, нехорошо, но я делаю первый шаг, прикрываю веки и раскидываю руки.
В следующий момент всё будто утихает, хотя на самом деле стихия не исчезла, а только клубится вокруг.
— Зачем пришёл, шаман? — спрашивает Ветер, и теперь я могу открыть глаза, рассмотреть его.
Сегодня он — юноша в белых одеждах, просторных и напоминающих причудливое кимоно. Если присмотреться, то на тяжёлой ткани можно разобрать узор, подобный тем, что мороз рисует на стёклах.
— Жаждал свидания, — смеюсь я. Голос мой здесь и сейчас слаб и не подходит для разговоров с духами стихий, но Ветер слышит, подходит ближе, всматривается в лицо.
Знаю, что он видит внезапную пустоту, чёрный шрам в душе, который я и мечтал бы вылечить ледяным его дыханием. Да вот только захочет ли он мне помочь? Это вопрос из вопросов.
— С этим так просто не сладить, — заключает он после и отворачивается, сияющие глаза на мгновение скрываются за пушистой белизной ресниц. — Ты ищешь забвения, но я дарю его лишь в смерти, шаман. Ты и это знаешь, но сможешь ли прийти из неё?
Белая круговерть вокруг нас сравнима со штормом, смерчем, бешеной метелью. Ни города, ни дома, ничего больше рядом нет, только снег, снег, снег, мельтешащие льдинки, больно режущие лицо. Вот только боли я сейчас уже почувствовать не могу. И улыбаюсь.
Моя кровь — хотел того Ветер или нет — уже превратилась в лёд, который едва движется по выстывшим и ломким сосудам.
— Я хочу помнить, — возражаю я наконец. — Не забвение мне нужно. Но белизна.
И Ветер понимает, кивает. Чёрный шрам глубоко внутри меня змеится уродливой трещиной, и я не хочу о нём забыть, но желаю, чтобы стал он белым рубцом.
— Это можно устроить, если протанцуешь до зари.
Танец — это священнодействие, я был готов к такому требованию, но всё же медлю, вслушиваясь в голос Ветра, кажется, что он ещё не всё сказал.
— Неясно, чего ты ищешь, — раздаётся позади меня. Ветер теперь словно со всех сторон, хотя я продолжаю смотреть в его глаза. — Но я не могу препятствовать в поисках. Танец даст тебе ответ, а может — не даст ровным счётом ничего. Но танцуй, шаман, потому что в час моей власти можно жить только в танце.
И всё действительно танцует — снег, небеса, безумные тучи, дым над городом, сам город и каждый дом. Ломкий, неслышный ритм втекает сквозь пальцы, остаётся отголоском во всём теле, и вскоре мне уже не составляет труда найти в нём себя. Танцующий Ветер кружит рядом, приглядываясь ко мне.
В чём-то он лукавит — но ветра всегда лукавят, такова жизнь.
Мне сейчас и не нужно его правды, внутри меня звучит моя собственная, главное расслышать. И пока я танцую, мысли становятся кристально чисты и холодны, тогда-то и проступают слова, тогда-то я и могу прочесть, почему уродливый чёрный шрам рассекает мою душу.
Ритм сложен, каждая фигура танца требует внимания и осторожности. Ветер танцует со мной, но вскоре лицо его расслабляется, становится даже прекрасным. Видимо, ему нравится, что я не сбиваюсь с шага. И вот его ладонь падает мне на плечо, и я синхронно дублирую жест, мы обнимаем друг друга, вглядываемся в глаза, продолжая снежную пляску.
Казалось бы, мы противостоим друг другу, но на деле наш танец синхронен и чёток, в нём нет соперничества. И никто не ведёт, и никто не ведом. Ветер впервые улыбается, улыбка его мягка и мимолётна, глаза становятся светлее, чище — я вижу, каков он, когда отдыхает от своих трудов в поле, где снег особенно мягок.
— Зачем тебе лекарство? — спрашивает он. — Почему ты хочешь перекрасить этот шрам? Почему не желаешь избавиться от него?
— Хочу выпустить черноту, — моё пояснение ничего не поясняет, но Ветру понятно и без него. Взгляд снова становится цепким и задумчивым. А потом Ветер заявляет мне:
— Может, ты хочешь вскрыть его?..
В белом поле мы танцуем среди холмов, заносим метелью лес, засыпаем город. Замираем лишь на миг, а затем ещё быстрее кружимся, не расцепляя объятий.
Сердце бьётся гулким колоколом, и я вижу уже, как взрезаю собственную грудь, как рассекаю её, чтобы вынуть изнутри уродливую черноту, разлить её чернильными кляксами по белоснежной коже снегов.
— Дай мне нож, — шепчут мои губы сами собой.
В том суть шамана — самого себя раз за разом приносить в жертву, изымать из собственной груди то, что должно быть перековано, отдавать стихиям, принимать из их ладоней оружие.
Клинок Ветра хрустальный, он прозрачен, покрыт замысловатым узором рубленых рун. Он взрезает плоть, как бумагу, входит без боли, орошая всё вокруг не алым, а чёрным. С лезвия капает сама тьма, и я нетерпеливо вбиваю клинок по рукоять в самого себя, чтобы расширить рану.
