Отличительной чертой дальнейших портретов Нестерова становится тенденциозный выбор модели, близкой по своим духовным устремлениям к мыслям и представлениям самого художника, как бы иллюстрирующей, а правильнее, подтверждающей его новую концепцию человеческой личности, возникшую у него под влиянием тех глубоких изменений в жизни народа, в жизни страны, в человеческих отношениях, которые произошли в начале 30-х годов. Одним из наиболее характерных портретов этого направления был портрет И. Д. Шадра (1934).

Однако следует отметить, что принципы, провозглашенные Нестеровым в портрете братьев Кориных и продолженные в дальнейшем в портрете И. Д. Шадра, почти не находят своего воплощения в период между 1930 и 1934 годами; исключение составляют портреты И. П. Павлова (1930) и С. С. Юдина (1933), о которых речь пойдет ниже. Видимо, художник еще не совсем твердо ощущал свой новый, избранный им путь в искусстве. 26 мая 1931 года Нестеров писал Е. А. Праховой: «Работаю я мало, живу во всем (и в искусстве) „воспоминаниями“. Область поэтическая, но она не всегда соответствует моему характеру, моей неугомонной природе. Так бы хотелось летом написать хоть один портрет, а писать не с кого… Вот и молчу — „а я все молчу и молчу“, как говорил покойный Павел Петрович Чистяков, безумолку болтая о том о сем, больше об любимом нами всеми „искусстве“… Так-то, дорогая, и я все молчу»^[178].

Этот период во многом отмечен возвратом к прежней тематике. Нестеров делает ряд повторений своих прежних картин: «Свирель» (1931; собрание Е. П. Разумовой, Москва), «За Волгой», «Два лада» (1933; собрание Н. В. Юдиной, Москва). Пишет такие произведения, как «Св. Владимир» (1931; собрание Е. П. Разумовой), «Отцы пустынники и жены непорочны» (1932; собрание Н. В. Юдиной), «Страстная седмица» (1933; собрание Н. М. Нестеровой). В его работах звучат часто элегические мотивы: «На пашне» (1931; собрание О. М. Шретер, Москва), «Меланхолический пейзаж» (1931), «Лель» (1933; Русский музей), «На Волге» («Одиночество») (1934; собрание О. М. Шретер).

Однако в это же время появляются работы весьма интересные для развития Нестерова-портретиста. Речь идет о двух этюдах, написанных с сына художника — А. М. Нестерова (оба этюда хранятся в собрании Н. М. Нестеровой). Первый из них относится к 1931 году, второй — портрет А. М. Нестерова в испанском костюме — сделан в 1933 году^[179]. Оба они невелики по размеру.

В портретах нет интерьера; в первом изображена голова человека в профиль, во втором голова и руки. И в том и в другом портрете художник ставил перед собой как психологическую, так и чисто живописную задачу. Различные по восприятию и образу, эти портреты подчас кажутся написанными с разных моделей. Они передают разные грани характера, разные грани личности.

В первом случае перед нами усталое нервное лицо человека, бессильного побороть свою внутреннюю думу, свою неотвязную мысль, способного лишь опустить тяжелые веки глубоко запавших глаз, напряженно, с усилием прижать голову к спинке почти невидимого кресла.

Во втором портрете эта внутренняя, затаенная, подавляемая страстность натуры, великолепно переданная светотеневым решением, находит свое открытое выражение. Уже сам абрис головы и рук человека полон порывистого движения. Из-под низко надвинутой шляпы смотрят глаза с выражением, полным нескрываемой энергии и внутренней активности; в скрещенных руках — то же с трудом сдерживаемое движение, что и в лице человека. Цветовое решение портрета, построенное на сочетании ярких, горячих цветов, раскрывает динамику образа.

Эти два портрета не равнозначны по качеству. Если первый из них принадлежит к лучшим созданиям художника (недаром Нестеров выбрал его наряду с портретом Кориных для выставки 1932 года «Художники РСФСР за 15 лет»), то второй не лишен внешней претенциозности. Однако, несмотря на неравнозначность, эти два портрета являлись определенным этапом в искании Нестеровым индивидуальной выразительности образа, в искании раскрытия скупыми живописными средствами духовной жизни человека, что в дальнейшем свелось к передаче прежде всего внутренней активности человека, его волевого напряжения.

Как уже было сказано выше, принципы, найденные Нестеровым в портрете П. Д. и А. Д. Кориных, нашли свое наиболее удачное продолжение в портрете И. Д. Шадра (1934; Третьяковская галлерея)^[180].

Позднее, на вопрос А. П. Сергеенко, почему он пишет тот или иной портрет, Нестеров говорил: «Когда вошел ко мне Шадр, запрокинул голову назад, все в нем меня восхитило: и молодечество, и даровитость, полет. Тут со мной что-то случилось. Я почувствовал, что не могу не написать его»^[181].

«Завтра, 30-го, — писал Нестеров, — я начинаю работать портрет с Иванова-Шадра (скульптор) в мастерской Александра Корина, который уезжает в Палех. Модель интересная, физиономия и „повадка“ — в характере Шаляпина. Позировать согласился с удовольствием (мечтал-де об этом). Посмотрим, что выйдет, заранее волнуюсь, едва ли буду хорошо спать и прочее, что обычно сопутствует в такие дни»^[182].

Живописному портрету предшествовали четыре карандашных рисунка, композиция которых очень близка окончательному варианту. Образ сразу сложился у художника, затем уже следовали изменения и уточнения.

Античный торс, тяжелые формы которого наполнены жизнью и движением, как бы охватывая фигуру скульптора, напряженно всматривающегося и прислушивающегося к чему-то, составляют вместе с ней целостную, замкнутую по своим линиям, пластически объемную композицию. Необычным для художника является единый цветовой строй портрета, выраженный в определенной гамме серовато-лиловых, зеленоватых тонов. Эмоциональная выразительность цвета здесь, как это на первый взгляд не покажется странным, нейтральна к сюжету самой картины, она в значительной степени условна.

В портрете Шадра Нестеров выражает идею творчества. Казалось бы, художник стремится к изображению творческого момента в жизни данного человека, но он настолько концентрирует на этом все внимание зрителя, настолько лаконично передает свою мысль, что она уже перерастает рамки индивидуального, становится всеобщей, присущей многим явлениям, многим людям. Нестеров создает почти портрет-символ — это во многом определяет трактовку образа.

На данном этапе творчества Нестерова не интересует характер модели во всей совокупности, как было в 20-е годы, он берет только одну черту в человеке, подчиняя ее выражению своей идеи. Недаром в первоначальном рисунке фигура была изображена с головой Ф. И. Шаляпина. Увлечение Нестерова тем или иным человеком и создание портрета этого человека было органически связано с собственным строем мыслей, с общей направленностью творчества. Этим можно объяснить и столь строгий выбор художником своих моделей.

Основная мысль художника находит и свое предельно лаконичное решение. Если в портрете братьев Кориных интерьер рассказывал о мире разнообразных духовных интересов людей искусства, об обстановке, в которой они живут, что отвечало подробной характеристике людей, то в портрете Шадра вообще нет интерьера, в этом он близок к автопортрету 1928 года. Скульптор изображен на розовато-сиреневатом фоне, но это отнюдь не стена, на которой вырисовывается темная фигура человека, а просто условный фон. Рядом со скульптором, чуть сзади него — античный торс, в руке Шадра стек. Вот и все предметы.