— Конечно, мы пройдем во дворец незаметно, по этому ходу, потому что, я уверен, здание снаружи охраняется, Вы, Кирилл Николаич, умеете открывать двери… без ключа?

Томашевский, крупный, но какой-то неуклюже угловатый, словно стесняющийся своей физической силы, покашляв в кулак, сказал:

— Николай Александрович, если нужно, я для вас железные двери открою, те, что в приличных банках заведены. Вы когда намерены отправиться в Царское?

Николай, переставший ходить по гостиной, дымя папиросой, зажатой между пальцами правой руки, подумав с полминуты, сказал:

— Откладывать не будем. Сейчас семь часов вечера. Для проникновения во дворец нам необходимо ночное время. Если вы сумеете добыть необходимые инструменты для открывания дверей, то мы, взяв с собой тот самый мешок, в котором вы принесли провизию с рынка, через часик можем выйти. Только бы не подвел поезд. С Царскосельского вокзала поедем?

— Нет, я порекомендовал бы с Варшавского, поездом, идущим на Лугу. Пройдем до дворца через парк от Александровской.

— Что ж, идет. Готовьтесь в дорогу, господин поручик.

Несмотря на дворцовые интриги, манифест о воцарении Николая Второго был оглашен сразу же после кончины Александра Третьего.

Говорят, что когда Николай вступал на престол, от него светлыми лучами буквально исходил дух благожелательности. Но робко он делал свои первые шаги на трудном поприще царствования, когда ему, отягощенному, как и другие люди, обыкновенными житейскими помыслами и страстями, приходилось быть первым человеком стосорокамиллионной страны. Он теперь знал, что за каждым его шагом будут следить глаза подданных, каждое его слово будет тщательно взвешиваться на весах общественного мнения, его частная жизнь, одежда, прическа, привычки станут предметами пристального внимания и обсуждения, и невозможно будет укрыться от этих взыскующих критических взглядов…

В этом случае государь может выбрать один из двух стилей поведения: или постараться не замечать пристального внимания толпы, уметь подняться над нею, как это мог успешно делать, к примеру, Александр Третий, или же, напротив, направить свою волю на тщательный контроль каждого своего слова, жеста, чтобы постоянно согласовывать их с тем или иным вероятным суждением. В последнем случае можно было надеяться стать популярным, даже любимым подданными, но отнюдь не уважаемым ими, потому что толпа прекрасно чувствует, кто идет у неё на поводу, то есть подчиняется точно таким же требованиям, как и все. Толпа уважает того, кто презирает её, ибо в этом видится сила и независимость, а именно их традиционно и ищут в монархе-повелителе.

Вскоре после выхода манифеста о вступлении на престол состоялся его первый выход, публичный выход: шествие в Архангельский собор с «мамаi», где нужно было сказать несколько слов перед депутатами дворянства, земства и городов, которые ждали, как ему доложили, объявления каких-то реформ. "Встал с ужасными эмоциями", — записал он в тот день в своем дневнике, робея по-человечески перед ответственной церемонией, где его должны были испытать как нового царя и просто человека. Но оказалось, что ничего страшного не случилось, и Николай, император России, сделал такую запись: "Это сошло, слава Богу, благополучно".

Николай поспешил вернуться к делам куда более приятным: он женился. Из-за траура по отцу пышной свадьбы быть не могло, и бракосочетание с любимой Аликс, предельно скромное, состоялось 14 ноября в морозную погоду, когда Нева уже была схвачена первым, очень зыбким льдом. "Итак, — занес Николай в дневник 15 ноября, — я — женатый человек". Вот так за один месяц ему удалось стать и императором, и мужем.

"Невыразимо приятно, — записал счастливый Николай в свой дневник вскоре после приезда августейшей четы в Царское, — прожить спокойно, не видя никого, целый день и ночь вдвоем". Так и летели их дни: "Обедали тет-а-тет в угловой комнате и легли спать рано". А молодая жена все не уставала дарить супругу свою нежность. Они подолгу гуляли по тенистым аллейкам Александровского парка, где застывшая вода прудов шепталась с отражением столетних лип, а вечером императрица дарила мужу картинки, рисованные акварелью в альбоме, точь-в-точь как это делала Мария Федоровна для его отца. Ники блаженствовал, и любовь его к супруге росла неудержимо. Их медовый месяц продолжался долго. Лишь 6 мая 1896 года, как свидетельствует его дневник, ему впервые после свадьбы пришлось спать одному, и император записал на память: "Это очень скучно".

Узнав о том, что в тайнике Александровского дворца скрыты сокровища, по праву принадлежащие ему, Николай загорелся страстным желанием вернуть их. Если раньше он не знал цены деньгам, если раньше стоило лишь написать записку казначею министерства двора или попросту дать устное распоряжение о предоставлении ему требуемой суммы, часто очень крупной, и деньги являлись незамедлительно, то теперь все поменялось, и он осознал, что вынужден зависеть от того, присутствуют ли в его кармане банкноты или же нет. И это обстоятельство сильно тревожило его. Он ещё не понимал связи между затратами, вложенными в труд, вознаграждаемый бумажным символом этих самых затрат, и возможностью жить по этим, узаконенным природой деловых отношений, принципам. А поэтому Николай в душе бунтовал против нежданно явившейся бедности, нужды и хотел исправить положение резко, но, как ему казалось, законным путем.

— Ну вот, смотрите, что мне удалось добыть, — показал Томашевский короткий, но толстый, увесистый ломик. — Одобряете, ваше величество?

— На ваш взгляд, подойдет для отпирания дверей? — робко спросил Николай, брезгливо разглядывая железяку.

— Не сомневайтесь. А вот ещё и ночной фонарь, очень приличный, масляный, а то как же мы сможем пройти по темным помещениям? Но лично я вот чего опасаюсь…

— Чего же? С вашей-то смелостью и решительностью?

Томашевский стушевался. Было видно, что его уколола фраза Николая. Глядя немного исподлобья, сказал:

— Кто знает, кем занят сейчас ваш дворец? Вдруг его заселили, устроили в здании какой-нибудь приют, богадельню, отдали дворец под нужды Красной Армии. Тогда не представляю, каким образом можно будет беспрепятственно пройти по его залам. Не лучше было бы в таком случае подкупить кого-нибудь из обитателей дворца?

Николай кивнул, осознавая серьезность предложения, но тут же отрицательно покачал головой:

— Нет и нет! Я никому не смогу довериться из… этих. Кто знает, что, согласившись вначале, тот человек, увидев, чем он завладел, не соблазнится сокровищами и не оставит их у себя? Рисковать нельзя, нужно действовать самостоятельно. Итак, упакуйте все эти… инструменты в мешок, но так, чтобы внешне он не выглядел подозрительно, иначе нам до Царского не доехать. Пистолет я брать с собой не буду — вдруг остановит какой-нибудь патруль, начнет обыскивать.

Спустя десять минут Николай, попрощавшись лишь с одним Алешей и перекрестив его, вышел из квартиры с Томашевским. На их счастье, подвернулся трамвай, идущий к Варшавскому вокзалу. Николай, ни разу в жизни не пользовавшийся этим видом транспорта, был приятно удивлен тем, что ехать в нем, сидя на деревянных диванчиках, было даже занимательно и почти комфортно. Кондуктор, дородный усатый мужчина с кожаной сумкой на груди, громко, на весь вагон, объявлял названия остановок, и Николай, хоть и видел, что кондуктор делает это официально, совсем без души, отчего-то радовался тому, что в городе, полуголодном, захваченном большевиками, все же остались островки старой жизни, такие как, к примеру, этот вот трамвай.

Со звонками и громыханием трамвай остановился напротив Варшавского вокзала, им снова очень повезло: вначале потому, что их не задержал ни один патруль, а потом из-за того, что поезд на Лугу — дрянной паровик, полуразвалина и весь покрытый сажей, — отходил через полчаса. Когда поезд, пролязгав всеми буферами, сдвинулся с места и мимо грязных окон поплыли серые от вечернего сумрака станционные пакгаузы, депо, домики дорожных рабочих, Николай спросил вдруг у Томашевского, сидевшего у окна с поднятым воротником пиджака — было прохладно: