— Правда, не хотелось бы об этом говорить, — с благодушной небрежностью заговорил Николай, когда трапеза подходила к концу, — но на сережках моих дочерей мы долго не протянем. Может быть, последовать совету той строгой дамы из комитета и наняться на работу? Вот только выясню, где в Петрограде биржа, и сразу же пойду туда…

— Папа, я вижу тебя с метлой в руках и в фартуке дворника, съехидничал Алеша, а супруга бывшего монарха надменно взглянула на мужа и резко заявила, опустив перед этим уголки своих красивых губ:

— Право, Ники, если тебе не дорога честь твоих предков, так хоть нашу честь пожалей. Конечно, я знаю, что ты можешь колоть и пилить дрова, очищать лопатой дорожки от снега, но ведь всем этим ты занимался ради… ради спорта, чтобы поразвлечься, все понимали, что ты просто блажишь или притворяешься, желая понравиться всяким там либералам и народникам. Но теперь ты не имеешь права опускаться до унижающих тебя ремесел.

Строгий выговор жены заставил Николая покраснеть, и он сконфуженно спросил:

— Аликс, а что ты предлагаешь делать? Ведь деньги нам будут нужны не только для приобретения еды. Нужно будет разыскать людей, согласных пойти на риск нелегальной перевозки нас через границу. Даже если бы мы уезжали легально, билеты, паспорта потребовали бы тоже очень немалых затрат. Или ты хочешь остаться в России?

— Нет, в твоей России я не намерена оставаться. Довольно с меня и того, что я уже испытала здесь. Но… но есть и иные средства…

— Какие же? Я о них ничего не знаю.

Александра Федоровна одними лишь бровями сделала предостерегающее движение, еле заметно взглянув при этом на Томашевского, который и без того старался делать вид, что предмет разговора до него лично касательства не имеет.

— Прошу тебя, говори, — досадливо поморщился Николай. — Если ты опасаешься Кирилла Николаича, то напрасно. Он уже успел доказать свою преданность нам.

— Нет, не господина Томашевского я боюсь, — немного поджала губы Александра Федоровна, обижаясь на прямоту мужа. — Просто те… средства вернуть будет очень трудно, если они вообще сохранились в том месте, куда я их положила. В двух словах, речь идет о моих украшениях, которые мне удалось спрятать в тайник, что находился в нашей спальне, Ники.

— В тот, что за зеркалом? — потупив глаза, спросил Николай. Перед его внутренним взором вдруг, словно из тумана, явилась комната, их с Александрой брачный будуар, где так много сладостных ночей провели они вместе, где были зачаты почти все их дети, где он, Николай Второй, и она, императрица, были простыми людьми, смертными и греховными.

— Да, за зеркалом. Ты не знаешь, что в Тобольск я взяла лишь малую часть наших драгоценностей, а большая часть вещей, очень дорогих вещей со множеством бриллиантов, осталась там. Я почему-то была уверена, что наш отъезд продлится недолго, что Россия наконец осознает, что допустила ошибку, оплошность, грубость по отношению к нам, но все оказалось иначе…

Александра Федоровна видела, что Николай о чем-то лихорадочно размышляет, пытается что-то решить, очень важное и… трудное для себя.

— Что там за драгоценности? — вдруг неожиданно спросил он. Спросил быстро, почти не проговаривая слова по буквам, и Александра Федоровна тотчас поняла, что предстоит дать нелегкий для неё ответ.

— Там несколько колье — подарки твоей матушки, браслеты, преподнесенные мне твоими дядьями, потом, я уже не помню, что там имеется, много всего… Да, и еще, я вспомнила, там есть бриллиантовый венец, ужасно дорогой, преподнесенный мне в день нашего с тобой бракосочетания… Геней.

Николай резко повернул голову в сторону жены. Его лицо казалось каменной маской, неживой и холодной.

— То есть принцем Генрихом Прусским, твоим двоюродным братцем, с которым у тебя до меня был роман?

Александра Федоровна покраснела, но скорее не от того, что муж обвинял её в том, что когда-то, в раннем своем девичестве, она воспылала нежными чувствами к своему кузену, брату германского императора Вильгельма Второго. Просто женщина не могла понять, как её муж, такой корректный и сдержанный, особенно в вопросах, касавшихся интимных человеческих отношений, позволил себе задать ей такой грубый вопрос не только при детях, но и при посторонних.

— Что ты говоришь? — сквозь стиснутые зубы сказала она. — Ты разве сам не знаешь, насколько невинными были наши отношения? Что ты себе позволяешь, Ники?

Но Николай, переставший быть царем, переставший быть человеком, для которого любовные, брачные отношения имеют совершенно иной смысл и значение, куда более прагматичные, создающиеся обстоятельствами, вдруг осознал себя обыкновенным мужчиной, способным на ревность и чувство обиды.

— Хорошенькое дело! — вдруг сказал он резким, неприятным тоном, бросая на тарелку нож. — Невинные отношения! Знаю я, чего они стоят во дворцах, где можно вдоволь невинничать таким вот образом, а потом, после нехитрой хирургической операции идти под венец. Поверьте, мадам, я навел справки, и сведения, полученные мною двадцать пять лет назад, говорили не в вашу пользу! Но что делать, я тогда был ослеплен, да и матушка с отцом гудели в мои уши, настаивая на женитьбе. Недаром был преподнесен этот дорогой венец — это подарок бывшей возлюбленной, а заодно и способ уколоть меня, мое самолюбие.

Все, кто сидел за столом, были поражены жестокой речью бывшего царя. Александра Федоровна едва сдерживала слезы, судорожно глотала воздух полуотворенным ртом, Ольга закрыла лицо руками, а Татьяна и Мария отвернулись от отца. Анастасия делала вид, что её не касается разговор старших, а Алеша, плохо понимая, о чем идет речь, переводил взгляд, растерянный и жалкий, с отца на мать и с матери на отца. Томашевский же очень жалел о том, что принял участие в семейной трапезе, но ему казалось, что государь имеет право на любые суждения. Авторитет Николая в его глазах был непоколебим. Вдруг поднялась из-за стола и выбежала из гостиной Александра Федоровна, за ней бросилась Ольга, считавшая своим долгом, как старшая дочь, утешить мать, а Татьяна, видя, что отец смущен и уже жалеет о своей выходке, сказала:

— Папаi, тебе, наверное, придется извиниться перед мамаi. Ты её очень, очень обидел. Ты был неправ.

— Что? Прочь! Все вон отсюда! — внезапно для самого себя закричал Николай. — Все, кроме Томашевского и Алеши. Пошли вон, бабы! Я вам покажу, кто здесь главный, кто здесь хозяин!!

Он впервые в жизни кричал так некрасиво, так безобразно, грубо, но получал сильнейшее удовлетворение в этом крике, потому что все царское, жившее в нем прежде, не находя удовлетворения, выплеснулось сейчас в обыденном, домашнем.

Когда дочери поспешно ушли, Николай, закуривая и быстро меряя шагами комнату, заговорил:

— Значит, так: нам нужно достать те драгоценности. Находятся они в Александровском дворце, в Царском. Уверен, что никто не знает устройства механизма, открывающего тайник, и нужно будет лишь проникнуть во дворец, чтобы забрать вещи, принадлежавшие моей семье. Если нужно будет взломать дверь, я не остановлюсь и перед этим. Мне не стыдно делать это, потому что я возвращаю собственное имущество и вхожу в собственный дом, приобретенный когда-то, вернее, построенный на средства, принадлежащие моей фамилии. Теперь я обращусь к Алеше: сынок, ты, я знаю, любил бегать по всему дворцу. Скажи, не помнишь ли ты наиболее короткие пути, ведущие в нашу с маман спальню? Нужно постараться вспомнить не путь от главного вестибюля, а какой-нибудь другой.

Алеша, в глазах которого ещё бегали огоньки обиды на отца, помолчал, вспоминая, а потом азарт поиска победил, обида была забыта, и он сказал:

— Папа, ну конечно, во дворец можно попасть и не через главный вход. Разве ты не помнишь, что есть подземный ход, который ведет из кухни во дворец?

Николай двумя пальцами ударил себя по лбу:

— Ах, да, да, разумеется, как я мог забыть. Ведь нам оттуда подавали блюда.

На самом деле в Александровском дворце Царского Села не было ни единой специальной столовой, и трапезы, по прихоти царской четы, в зависимости от освещения или температуры, всегда проходили в разных помещениях дворца, где ставился обеденный стол, убиравшийся потом. Но зато кушанья готовились в одном месте — в кухонном каре, особой пристройке, откуда во дворец их приносили по подземному тоннелю, который вел к вестибюлю первого подъезда, то есть к личным апартаментам царской семьи. Этим подземным ходом пользовалась и многочисленная прислуга — лакеи, горничные, парикмахеры, арапчата, жившие в подвальном помещении дворца.