Николай, внутренне кипевший негодованием, ненавистью к этому жадному человеку, поставленному на служебный пост органом, якобы призванным бороться со злом, молча подал толстяку второй, последний камень. Хмуро и почти дерзко сказал:

— Раз уж так, то не потрудитесь ли оформить все очень быстро и в самом надлежащем виде? Кроме того, я явился с одним знакомым. С документами у него все в порядке. Надеюсь, вы и ему не откажете?

— Ну какой разговор, гражданин Романов? — сахарно улыбался сотрудник жилотдела. — Считайте, что вы в моем лице приобрели надежного товарища. А вы можете себе представить, — и сотрудник многозначительно поднял вверх свой пухлый палец, — что значит заиметь связи в такой организации, как наша? Уверяю вас, вы недорого купили мое хорошее расположение к себе. Запомните, моя фамилия Куколев, а зовут Львом Самойлычем. Впрочем, нам пора идти. Сейчас я вам все оформлю. Вам и вашему другу.

Когда Николай вышел за Куколевым в коридор, то сразу же увидел Томашевского. Молодой человек смотрел с вопросительным ожиданием, точно хотел узнать по выражению лица, что делать: нападать ли на чекиста или же нет? И Николай, догадавшись о его намерениях, незаметно сделал отрицательный жест головой.

И тут его внимание привлек какой-то шум в противоположном конце коридора — там, в полутьме, двигались фигуры: красноармейцы с винтовками, а между ними, с руками, сведенными за спину, шла пышная женщина, обращавшая на себя внимание какой-то нездоровой, рыхлой полнотой. Кроме того, было видно, что женщина едва передвигает ноги и все время опирается на палку. Николай сразу понял, что знает эту женщину, хотя полумрак скрывал её лицо от него. На полпути вся эта процессия свернула в боковой коридор, но Николай успел заметить, что женщина, неожиданно повернув в его сторону голову, прильнула к нему своим взглядом на две-три секунды, и он почему-то сразу отвернулся, боясь быть узнанным этой известной ему женщиной.

— Что, интересно? — спросил с улыбкой Куколев. — Там у нас самые главные апартаменты, самые…

Когда спустя полчаса снова они оказались на Гороховой, Томашевский, закуривая вместе с Николаем, у которого мелко-мелко дрожали руки, сказал:

— Еще пара минут, и я бы выбил дверь той комнаты…

— И напрасно бы так поступили, Кирилл Николаич. Два мелких бриллианта сделали то, чего вы не получили бы при помощи вашей силы и смелости. Поразительно! Большевики хотели убедить весь мир, что после ниспровержения старого строя человек обновится в нравственном смысле, а тут ответственные работники, эти новые чиновники, не только оскорбляют людей своим хамским отношением к ним, но и вымогают взятки. Не знаю, стоило ли так безжалостно сокрушать монархию?

И он заглянул в серые, как студеные воды Финского залива, глаза Томашевского, сказавшего поспешно, но твердо:

— Конечно же нет, ваше величество. Человек по своей природе остается все тем же, и государственный строй ничуть не исправит его. Ну так пойдемте на Васильевский!

То ли бумага, составленная Куколевым, оказалась состряпана каким-то особым образом, то ли в распоряжении домового комитета и вправду имелось немало пустующих квартир, жилище, полученное Романовыми, предстало перед ними как вполне сносное даже по их взыскательным меркам. К этой квартире, размещавшейся на втором этаже двухэтажного старинного дома по Первой линии, их привел дворник, откомандированный с Романовыми председательницей комитета. Пятикомнатная, с просторной кухней, с окнами на улицу и даже балконом с затейливым кованым ограждением, эта квартира, должно быть, была жилищем богатого чиновника или зажиточного коммивояжера. Ее покидали внезапно, потому что даже посуда, видневшаяся за стеклянными дверцами буфета, была нетронута, а в шкафах, дверцы которых были приоткрыты, виднелась одежда. Странным Николаю показалось и то, что никто после бегства хозяев не тронул эти вещи, не разграбил имущество. Скорее всего, подумал он, квартиру заперли хозяева, а домовой комитет, узнав об их исчезновении, решил наконец передать жилище новым постояльцам.

— Прошу вас ничего здесь не брать, — строго приказал Николай своим домашним, сразу ставшим рассматривать безделушки, теснившиеся на крышках бюро, секретера, тумбочек, картины, висевшие на стенах. — Нам здесь долго не жить, а возможно, вернутся законные хозяева этих вещей и потребуют от нас отчета.

Он сказал это, отождествляя себя с хозяевами, покинувшими квартиру. Ведь он тоже был хозяином и в глубине своей души считал, что когда-нибудь вернется к своему имуществу и потребует отчета от тех, кто временно пользовался им. Однако, чтобы прожить в этой квартире хотя бы с неделю, нужно было приспособить её для жизни. В первую очередь Николай поинтересовался, осталась ли здесь какая-нибудь еда и дрова для её приготовления, и оказалось, что, кроме двух банок кофе, чая и фунта рафинада, в доме ничего нет. Не имелось здесь и дров. Зато Александра Федоровна, в которой хозяйка и охранительница очага продолжала бодрствовать все время их странствий, нашла в комоде чистое, только от прачки, постельное белье и была этому несказанно рада. Правда, она уже знала, как распорядился супруг её камнями, и тревога о том, чем они будут питаться, не оставляла её.

Но вот у дверей в прихожей продринчал медный звоночек, и, когда дверь отворили, на пороге появился улыбающийся Томашевский, притащивший в охапке поленья.

— Смотрите-ка, удачно дровами разжился, — радостно сообщил он после того, как устроился в квартире напротив, где председательница комитета выделила ему великодушно просторную комнату, поселив с двумя другими семьями. "У нас это теперь называется "коммунальная квартира"", — пояснила женщина в черной косынке, занося фамилию Томашевского в домовую книгу.

— Дрова — это прекрасно! — воскликнул, потирая руки, Николай, точно проблема отопления испокон веку была для него одним из важнейших жизненных вопросов. — Только вот с едой у нас не густо. Машенька, а, Машенька, позвал он вдруг дочь. — Иди-ка скорей сюда!

Явилась Маша, отчего-то сильно смущенная, и отец сказал:

— Машенька, наши жадные до еды желудки требуют жертвы. Прошу тебя, вынь из своих прелестных ушек эти милые сережки и, умоляю, не огорчайся когда мы будем жить в Париже или в Стокгольме, я тебе куплю новые, куда более красивые, а то до заграницы не дотянем, правда.

И через полминуты золотые сережки с жемчужинками уже лежали на ладони Томашевского, который отчего-то (возможно, потому, что ощущал исходящее от золота Машино тепло) был смущен.

— Прошу вас, голубчик Кирилл Николаич, — говорил ему Николай, ступайте на рынок — я знаю, здесь неподалеку есть один, возле храма Андрея Первозванного, — и, продав сережки, купите что-нибудь поесть. Мы поужинаем одной компанией!

И Томашевский перед тем, как хлопнуть дверью, лишь кивнул.

Вернулся Томашевский спустя полтора часа с объемистым мешком. Оказалось, что серьги удалось продать за три тысячи рублей, а поэтому мешок Кирилла Николаевича, очень довольного своим вояжем, наполнился всякой снедью — картошкой, правда прошлогодней, вяленой воблой, хлебом и даже колбасой, показавшейся Александре Федоровне, однако, подозрительной по запаху. На кухне в плите затрещали горящие поленья, скоро в кастрюле уже кипела вода, в которой варился картофель, и младшие дочери Николая хлопотали возле плиты, уже успев обмыться в просторной ванне, чтобы встретить Томашевского свежими и привлекательными. Ольга и Татьяна негромко обменивались фразами, взаимно упрекали друг друга в неумении выбрать для стола именно ту скатерть, что приличествовала случаю и характеру трапезы, но спустя полчаса стол был не только украшен нарядной бумажной скатертью, найденной в комоде, но и сервирован очень недурной посудой, и вот уже Романовы и Томашевский сидели вместе за одним столом, в центре которого красовалась бутылка, припасенная Томашевским.

Налили по рюмке даже великим княжнам, а Алеше сразу же наполнили стакан ароматным чаем, вкус которого был забыт Романовыми с тех самых пор, как они покинули дом Ипатьева.