В этой просторной комнате, почти зале, было накурено так, что фигуры нескольких мужчин в гимнастерках, широченных галифе, в скрипучих портупеях, перетягивавших их крепкие, атлетические торсы, казались размытыми, похожими на хлебные мякиши, размоченные в воде. Было видно, что мужчины эти нервничают, и, чтобы успокоить разбушевавшуюся стихию нервов, то и дело сворачивают самокрутки, рассыпая дрожащими пальцами табак, торопливо слюня газетную бумагу, долго прикуривают от цигарки соседа, дабы соблюдалась экономия спичечного запаса, небогатого в силу военного времени. Другим успокоительным средством являлся для возбужденных мужчин самогон, что наполнял большую стеклянную бутыль, стоявшую в центре круглого стола. Несколько кусков черного, плохо выпеченного хлеба служили мужчинам закуской, о которой они, правда, забывали, то и дело выплескивая в свои стаканы мутноватую жидкость из общей бутылки. Но, казалось, ни курево, ни спиртное не успокаивали непокорные нервы тех, кто находился в зале. Мужчины то вскакивали из-за стола и принимались ходить по комнате, хватаясь за головы, заламывая руки, то вдруг бухались на стулья, стучали локтями о столешницу, раскачивались в разные стороны, точно мусульмане на молитве. Говорили они резко, рьяно спорили друг с другом, подпуская в разговоре матерую брань, оскорбляя один другого, будто были непримиримыми врагами.

— А я который раз говорю тебе, Саша, набитый ты дурак, что всех их нужно немедленно кокнуть, покуда город не заняли белые! — кричал осипший от спора член Уральского Совета Филипп Исаевич Голощекин, сорокадвухлетний мужчина, давно уже оторвавший верхнюю пуговицу своего кителя, потому что, будто задыхался, то и дело дергал воротник.

— Шая, да ты что такое говоришь? Ты хорошо ли подумал?! — вскакивал с места председатель Совета Александр Белобородов. — На нас хотят спихнуть это грязное дело, чтобы мы потом и оправдывались?

— Во-первых, я тебе никакой не Шая, а Филипп! — огрызался Голощекин, считавший, что его двадцатисемилетний начальник ещё не дозрел до того, чтобы командовать им, зрелым мужчиной и ветераном большевистской партии. Во-вторых, ты разве не получил инструкцию, согласно которой ты должен поступать так, как тебе предписано? Ты разве не знаешь, что не завтра, так послезавтра в Екатеринбург войдут белые, и тогда Романовы или окажутся в их руках, или тебе придется везти их отсюда, прятать в укромных местах, каждый час опасаясь того, что или конвой подведет, или Романовых отобьют те, кто хочет восстановления монархии?

— Да знаю обо всем об этом! — стонал Белобородов, хватаясь за голову. — Да только не могу же я решиться на расстрел царевича, царицы, великих княжон! Если бы в циркуляре так прямо и стояло: "Приказываю Уралсовету порешить всю царскую семью", я бы горя не знал, а то получается, что они мне только один намек дали, неясный, невнятный, и только мне одному потом расплачиваться за все придется!

— Да ты дубина стоеросовая, Саша, вот ты кто! — орал Голощекин, превращая свои толстые губы в куриную гузку. — Я сам ездил за инструкциями в Москву, где мне дали четкие руководства к действию — расстрелять семью Романовых — и баста! Какие такие намеки? Все ясно, как солнечный день!

Оправляя гимнастерку, из-за стола поднялся Яков Юровский, комиссар Екатеринбургской чрезвычайки. С солидной неторопливостью достал из галифе смятый листок бумаги, потряс им в воздухе и сказал:

— Ждать больше нельзя! Вот письмо Николая Романова, направлявшееся к белогвардейцам, как это можно судить по содержанию письма. Здесь Николай описывает расположение комнат в Ипатьевском доме, указывает точки, где стоят пулеметы, перечисляет состав караула. Такие письма зря не пишут. Если сегодня мы не разделаемся с Романовыми и окружением, то завтра монархисты их освободят и увезут в неизвестном направлении! Да и кого ты там жалеешь, Саша? Царских выродков? Не понимаешь разве, что если не кокнем всю эту сволочь, так завтра же под лозунгом борьбы за восстановление монархии соберутся миллионы! Им безразлично будет, за кого стоять: за царя ли, за царевича ли, или даже за девчонок, дочерей Николашки! Все это племя нужно извести на корню! Довольно поцарствовали, попили нашей крови! Сегодня же кончим угнетателей, иначе история нам не простит промашки!

— Правильно! Правильно! — раздалось сразу несколько голосов, а шустрый с виду, низенький Петр Войков спросил, обращаясь к Юровскому:

— Яша, а как ты их казнить собрался? Где? Или на поляну лесную вывезешь, а там и кокнешь?

— Зачем же на поляну? — нехорошо улыбнулся Юровский, почесав нос. Там, в "Доме особого назначения" и порешим. Есть у меня верные люди, которые врагов трудового народа ненавидят люто, — Медведев, Ваганов да Никулин. Голощекин Шая, уверен, со мной пойдет, а вдобавок возьмем с собой пленных мадьяров, дадим винтовки. Пусть помогут. У них к русскому царю и его выродкам никакого сожаления не будет — штыками на славу поработать смогут. Ночью я объявлю арестованным, что их переводят в другое место. Все оденутся, а после спустим во двор, в полуподвал введем, а там и приведем наш приговор в исполнение. Я рядом с домом автомобиль поставлю так, что когда палить начнем, то шум мотора выстрелы заглушит. Ты же, Петруша, сказал Юровский, обращаясь к одному лишь Войкову, — талантливый, я слышал, химик. Вот и покумекай, похимичь, как бы потом тела убитых так обработать, чтобы неузнаваемы были. А то ведь неровен час, откопает кто-то да и сделает из останков мощи. Русским же все равно, кому молиться: на живого царя, на мертвого ли — без разницы.

— Ладно, сделаю, — серьезно ответил Войков. — Кислоту в аптеке купим, побольше, керосину, чтобы тела облить да сжечь. Это все несложно. Только вот куда везти?

— Мертвых-то? — не понял Юровский. — Да я уж место присмотрел. Хорошее такое место. В семнадцати верстах от города деревня есть одна, Коптяки. Там урочище Четырех братьев с заброшенными шахтами, из которых раньше руду копали. Туда и бросим, бомбами ручными закидаем, а перед этим покоптим тела, кислотой обработаем, вот и исполним распоряжение правительства. И попрошу дорогих товарищей отбросить все сантименты. Пусть каждый Ходынку помнит, Кровавое воскресенье, скорбь, нужду трудового народа, издевательства властей. Без всякой жалости Николая Кровавого казнить будем! Его и все царское отродье!

Горячая речь Юровского на всех, кто прежде сомневался, произвела должное впечатление. Будто один этот уверенный и смелый человек брал на себя все их страхи и сомнения, еле слышные угрызения совести, опасения в том, что убийц бывшего царя, убийц его жены и детей люди будут проклинать долго, возможно, вечно.

Повеселели. Принялись живо обсуждать детали скорого дела, радовались от осознания собственной смелости и лютой ненависти к царизму, плескали в стаканы самогон с удвоенным усердием, а когда укоры совести самых совестливых людей этой компании были загнаны в самый дальний угол их холодных сердец, то из другого угла вместе с пьяной счастливой волной стала выплывать и добрая теплая мысль о том, что участие в таком серьезном и важном для страны деле правительством никогда забыто не будет…

Но никто из этих людей не знал, что каждое слово их горячих речей было услышано и намотано на ус одним человеком, находившимся в соседней комнате и приникшим ухом к дырочке в стене, нарочно прокрученной им уже с месяц назад. Человек этот на словах являлся преданным борцом за счастье трудового народа, но на самом деле показных своих убеждений стыдился и находился в тесной связи с теми, кто имел взгляды совсем другие. И вот едва этот человек услышал, до чего договорились члены Уральского Совдепа и ЧК, как тут же поспешил выйти из дома, где проходил "военный совет", быстро пошел на окраину Екатеринбурга, на котором каменных домов уже было немного и за высокими штакетниками стояли деревянные постройки городской бедноты рабочих, мелких торговцев, извозчиков. Калитку одного из дворов он смело отворил, будто делал это не раз, на крыльцо взошел тоже безо всякого смущения или сомнения, хотя и оглянулся перед тем, как толкнуть незапертую дверь. И едва очутился в горнице, прокуренной не меньше, чем "зал для заседаний" Уральского Совдепа, как тут же взволнованно заговорил, обращаясь сразу ко всем собравшимся здесь мужчинам: