– Ты где была?

Оля замерла, а потом тихонечко мурлыкнула:

– Не скажу. Мучайся теперь всю ночь.

Она вдруг наклонилась ко мне через проход, и я ощутил на своей щеке поглаживание ее руки.

– Спи, любимый.

Голос ее, такой домашний и теплый, успокоил меня. К моему удивлению, мучиться неизвестностью я не стал, а засыпая, решил, что не хочу знать, где она была, а завтра утром даже спрашивать ее об этом не буду. Я уже почти заснул, успокоенный тем, что рядом спит Оля, когда она тихонечко сказала, наклоняясь к моему уху через проход:

– Пашка, не сходи с ума. Належалась я тут, поэтому в коридоре у окна стояла. Мы как раз озеро большое проезжали. Тишь такая, благодать. Луна по воде бежит. Я смотрела и оторваться не могла. Загипнотизировало меня и не отпускало. В туалет потом пошла. А на остановке вышла прогуляться на перрон. Спи, давай, Ромео.

Спалось мне действительно хорошо. Так хорошо, что я даже не понял, почему утром оказалось, что Оля спит, прижавшись ко мне спиной, уютно обняв мои руки.

Я вдохнул ее запах, запах ее волос, и желание стальной пружиной скрутило меня. Оно было такое же резкое и требующее немедленного действия, как желание облегчиться после множества кружек пива. Дрожащей рукой я сдвинул трусики в сторону и стал раздвигать ягодицы Оли и ее губки, добираясь до влаги влагалища. И лишь только моя ладонь скользнула внутрь, я воткнулся вслед за ней, со всей силы вжимаясь в Олю. И блаженство, такое же блаженство которое возникает после тех же кружек пива, когда их держать внутри уже невозможно, и наконец-то начинаешь их выпускать, наполнило меня. Дальше я двигался в ритме мерного качания поезда, стараясь проникнуть как можно более глубоко, при этом зажимаясь изо всех сил, стараясь удержаться как можно дольше… Долго сдерживаться, несмотря на все старания, мне не удалось. Когда сладкие толчки затихли, завершающим аккордом ужалил меня в самое сердце поцелуй. Оля сняла мою руку, продолжающую судорожно сжимать ее грудь, и поцеловала мою ладонь…

Солнце, поднявшееся над горизонтом, перестало слепить глаза, но яркие полосы продолжали мелькать на белоснежной блузке Оли. Она аккуратно положила руки на колени, прикрытые белой юбочкой, и смотрела в окно. Вся она была ослепительно-белая и напоминала школьницу, терпеливо ждущую окончания урока.

– Паш, – Оля сидела очень прямо, не поворачиваясь ко мне, – а можно тебе задать нескромный вопрос?

– Конечно, солнышко.

– Скажи, – Оля замолчала, задумчиво теребя юбочку. – Только честно. Если у меня близость с другим мужчиной… была… или будет. Врач там порекомендует или влюбленность замучит – может, лучше тебе не знать об этом? Ведь тебе же больно будет об этом узнать?

Я отрицательно покачал головой.

– Знаешь, Оль, когда люди влюбляются или живут вместе – это их сближает. А если между ними интим, то это сближает еще больше. Интимная близость ведь не зря называется близостью. А если женщина замужем, то ей становится близким еще кто-то кроме мужа. Мне очень хочется остаться ближе тебе, чем любой другой мужчина. Ведь если это будет не так, значит, тебе лучше жить с ним. А я знаю только одну лакмусовую бумажку, чтобы определить ближе я тебе, чем кто-нибудь другой или нет. Я, например, просто не могу рассказать что-то интимное о тебе кому-то еще. Тебе же могу рассказать всё обо всех. Именно потому, что ближе тебя у меня никого нет. Мне кажется, так и у других. Ты можешь рассказать все тому, кто тебе более близок, о том, кто не так близок, но не можешь рассказать о том, кто тебе более дорог, другому. Когда ты мне рассказываешь о том, что было, я понимаю, что я для тебя ближе, и я перестаю переживать. Меня начинает радовать то, что ты наслаждалась. Если же ты молчишь, я начинаю тревожиться, переживать и накручивать себя, подозревая, что кто-то стал для тебя ближе, чем я.

– Я тебя поняла, Пашенька, – прошептала Оля. Лицо ее стало виноватым и грустным.

– Пашенька, иногда не говоришь не потому, что кто-то ближе. Иногда не говоришь, потому что стыдно признаться. Бывает, случается такое, что ты даже не понимаешь, как такое могло случиться. А потом боишься, что о тебе плохо подумают, оттолкнут и отвернутся от тебя. Поэтому чаще врешь именно по этой причине. Не хочешь врать, а рассказать боишься. Ложь сама срывается с языка, и ее уже не вернешь. А признаваться, что еще и соврала – совсем тяжко. Поэтому, чтобы скрыть первую ложь, приходится врать еще и еще. Гора вранья растет, и становится совсем плохо.

– У тебя так было?

Оля молчала, нервно покусывая губы. Потом отвернулась и спрятала лицо в ладони.

Я сел рядом с ней, осторожно обнял ее, повернул к себе и начал целовать ее пальчики, по одному отрывая их от ее лица. Оля сидела зажмурившись, ее лицо пылало. Она испуганно открыла глаза, виновато взглянула на меня и снова зажмурилась.

– Ну же, – я поцеловал ее в щеку и прижал ее к себе. – Поверь, тебе сразу станет легче, когда ты расскажешь. И поверь, это совсем не страшно – рассказать мне все, что тебя тревожит. Я тебе заранее все прощаю.

В купе повисла тишина. Оля вырвала ладошку и судорожно скомкала ткань юбки. Скомкав, тут же попыталась ее разгладить ладонью. Разгладив, снова скомкала.

– Паш, моя мама была права. Я на самом деле плохая. Я на самом деле именно такая отвратительная, как она говорила. Она права – я порченая. Я сегодня в этом окончательно убедилась, – глаза Оли были сухие. Опасно сухие. По интонациям в ее голосе я понял: истерика или тяжелые рыдания уже совсем близко.

Я снова взял в руки ладошки Оли и прижал их себе к щекам, поочередно их целуя.

– Олечка, не надо тогда ничего рассказывать, если для тебя это так тяжело. Поверь, для меня это все неважно. Чтобы с тобой ни случилось – я всегда буду рядом. И всегда защищу тебя, если это будет нужно. А ты – хорошая, по-настоящему хорошая, и не надо на себя наговаривать.

Оля резко отстранилась. Кривая усмешка исказила ее губы, пропала, и они задрожали.

– От кого ты меня защитишь? От меня самой? Думаешь, тебе это по силам? И не говори, что ты будешь всегда рядом. Когда ты узнаешь, какая я плохая – ты не будешь так в этом уверен.

– Олечка, – я почувствовал, что сам начинаю волноваться, – не хочу я ничего слушать о тебе плохого. Я знаю, что ты хорошая, и эту мою уверенность не смогут изменить никакие слова. Так что лучше ничего не говори, и давай лучше забудем этот разговор.

Оля упрямо покачала головой.

– Паш, я с утра себе места не нахожу. Сяду на пять минут, а меня мутит, и хочется сразу пересесть. Столько времени еще ехать, а я непонятно зачем уже оделась. Словно защититься хочу. Я чувствую, если я тебе не расскажу – я с ума сойду. А потом… пусть будет, что будет. Лишь бы меня перестало мутить и мучить.

– Ну ладно, – я с сомнением посмотрел на Олю и попытался в последний раз остановить ее. – Может, лучше не надо?

Оля отрицательно покачала головой, замолчала и наконец-то решилась.

– Я тебя ночью обманула… Я с этими мальчиками, которые офицеры, еще днем познакомилась. Заманили все-таки меня к себе на бокал шампанского. Ничего такого тогда не было, посмеялись, поболтали. Выпускники военного училища. Артем и Вася. Это поначалу у меня вызвало настороженность – офицеры и все такое. А они смешные такие, компанейские оказались. А присмотрелась – какие там офицеры. Обычные мальчишки, наперегонки хвастающиеся, чтобы произвести на меня впечатление. Артем, такой спортивный качок, все гимнастические упражнения делал. То от полки отожмется, то взлетит на верхнюю полку даже без повода. Впечатления на меня производил. Мне смешно так стало. А Васька, большой такой, чем-то на мишку похожий. Ресницы пушистые, как у девочки, румянец во все щеки. И такое впечатление, что он еще не бреется. Пушок такой на щеках. А еще смотрел он на меня так, как на меня раньше Андрюшка смотрел. Я ему в глаза заглянула, а он засмущался и покраснел. Все меня развлекали своими рассказами об училище, и какие они крутые.