Оля благодарно чмокнула меня в щеку.

– А затем, Пашенька, я выхожу из моря, чистая, радостная, вся в сияющих на солнце капельках воды. Прощаюсь со всеми, машу им рукой, и они все машут мне и посылают воздушные поцелуи. И после прощания бегу к тебе и, увидев свое отражение в твоих влюбленных и восхищенных глазах, с разбега бросаюсь в твои объятия, обхватывая тебя и руками и ногами, а ты вращаешь меня как на карусели и тоже целуешь меня, а вокруг море любующихся нами глаз.

Оля мягко качалась в моих объятиях, и на миг мне показалось, что мы снова в море. Занавеска вырвалась из плена коридора и затрепетала за окном, возмущенная тем, что рассказ Оли так быстро закончился.

– Все, Пашка, – выдохнула Оля, когда море спряталось за холмами, – пошли в купе, пока я и в самом деле не выпрыгнула в окошко и чайкой не полетела назад.

Вагон мягко качало под мерный перестук колес. Двухместное купе фирменного поезда приятно удивило. На широком и мягком диване не тесно было и двоим. Оля, не спавшая всю ночь, сразу же стала переодеваться и стелить постели. Несмотря на жару, Оля не отпустила меня от себя. Когда она заснула, я лег в другую сторону, головой к окну, стараясь ей не мешать. Оля, не просыпаясь, закинула ногу на меня. Летний легкий халат ее от мягких покачиваний и подрагиваний вагона распахнулся, и сквозь прозрачный нейлон трусиков стало проглядывать то тайное, что всегда влечет к себе взгляды мальчиков и мужчин. Влекло и меня. Я вспомнил, как мальчиком меня тянуло заглянуть Оле под юбку. Мне было ужасно стыдно от этого моего желания, но желание от моего стыда никуда не исчезало, а становилось только острее. Я не знал, что я там увижу, но когда я представлял, что туда смотрю, мне становилось трудно дышать, и начинали гореть щеки и уши. Много бы я дал тогда, чтобы увидеть то, что видел сейчас сквозь нейлон трусиков. Я вспомнил берег озера и танцующую в свете луны Олю. И то, как мучило меня много месяцев сожаление, что я так и не решился опустить взгляд и рассмотреть ее всю…

Ближе к полудню в купе стало совсем жарко. Опасаясь разбудить Олю, я не стал открывать окно, лишь тихонько расстегнул пуговки на ее халатике. Оля тихонечко посапывала, рассыпав волосы по подушке. В ритме стука колес подрагивала ее влажная от пота грудь, и матово блестел живот. Крохотные капельки дрожали в небольшой складочке на животе. Я, наклонившись, стал осторожно дуть, высушивая их. Капельки и не думали таять. Я наклонился, совсем легонько слизнул их и тут же был пойман за уши. Олины пальчики зарылись мне в волосы. Я, замерев от их ласки, не двигаясь и стараясь не спугнуть их, снизу посмотрел ей в глаза. Оля смотрела на меня, и в глазах ее уже не было сна. В ее глазах мелькала зелень воды проносящегося мимо поезда озера и прыгало отражающееся в его водах солнце.

– Глаза зари в глаза воды глядят, зимуя в изумруде… – вынырнуло из памяти.

– Это ты все в моих глазах высмотрел? – фыркнула насмешливо Оля.

Я согласно закивал.

– Врешь ты все, Пашка – засмеялась Оля. – Ты такой врун и фантазер, мне даже страшно становится, когда я понимаю за какого врунишку замуж вышла. За врунишку, подхалима и подлизу!

– Глаза зари – это солнце, отражающееся в блеске твои глаз, – начал я загибать пальцы.

– Глаза воды – это отражения озера в глубине твоих глаз, – загнул я второй палец.

– А изумруды – это твои глаза! – победно загнул я третий палец. – Ну, и где же я соврал?!

– И что, они все у меня в глазах зимуют? – Оля насмешливо взглянула на меня и захихикала. – У меня там так холодно?

Я впал в ступор, не зная, что ответить.

– Ладно, – высокомерно вздернула носик Оля, – если считаешь, что я всего лишь снежная королева и могу только замораживать, то пусть они у меня в глазах зимуют и даже замерзнут там все! – и показала мне язык.

Потом пересела, уютно подобрав под себя ноги. Вдруг включилось радио, и в купе заиграла медленная укачивающая музыка. Оля закрыла глаза, отрешилась от нашей перепалки, и по телу ее еле заметно, как рябь по поверхности воды, потекла музыка. Мягко изгибалась талия, медленно, еле заметно колыхалась грудь. Ожил и стан, следуя за изгибами талии. Оля приоткрыла глаза. В них отчетливо плескалась чувственная нега. И тут она заметила, что я смотрю на нее. Тут же рисунок танца поменялся. Теперь она танцевала не только для себя, но еще и для меня. Ожили ее руки. В такт музыке они зарывались в волосы, гладили грудь, живот, затем коленки, бедра, а потом медленно, словно случайно, стали задирать вверх полы халата, открывая загоревшую наготу ног. Она проследила, куда переместился мой взгляд, увидела, что уже обнажился крохотный белый треугольник трусиков, и тут же змейкой ее рука метнулась между ног, стыдливо закрываясь ладошкой. Ладошка стыдливо прикрыла и тут же бесстыдно стала поглаживать себя, проникая под ткань. У меня все сладко замерло внутри, от вида танцующих бедер Оли и гладящей лоно ладошки.

Радио смолкло также внезапно, как и заиграло. Замерла и Оля.

– Это что было? – отмер я.

– Пашка, говорят, гейши умеют танцем гипнотизировать. Я тоже так хочу научиться! Вот изобретаю такой танец. Выучусь и в гейши пойду! – зафыркала Оля, весело поблескивая глазками.

Оля одернула полы халата и потянулась.

– Как же хорошо никуда не бежать, а просто лежать. Ужасно люблю, когда меня качает поезд. Расслабишься, и иногда возникает ощущение, что я на качелях, а то и вовсе с мужчиной.

Оля смотрела на меня, я смотрел на нее, а солнечные зайчики, отражаясь от стекол окна, наперегонки бежали по ее груди, тут же прячась за полами ее халата. Заметив мой взгляд, Оля снова прогнулась, но теперь уже явно провоцируя меня.

– Мне и сейчас снилось, что я обнаженная, стоя на качелях качаюсь. Прямо в небо улетаю! Только небо, только ветер, только радость впереди! Нет, не только. Еще за мной стоит обнаженный мужчина. Это он обнял меня и мягко всем телом толкает так, что я улетаю прямо в небо. И тут кто-то подобрался ко мне, лизнул мой живот и разбудил меня. Такой сон не досмотрела! И кто это мне всю малину обломал? Кого это я за уши поймала на горячем?

И грудь Оли, и ее тело слегка раскачивались, а в ямочках губ затаилась улыбка. Она взъерошила мне волосы, обдула мое лицо и поцеловала в щеку.

– Ладно, прощаю. Не умею обижаться, когда на меня так влюбленно смотрят.

Оля раздвинула полы халата, выпуская грудь наружу. Она обдувала их с блаженной улыбкой на лице. Затем, словно лишь теперь до нее дошло, что я на нее смотрю, притворно ахнула, запихнула их назад, запахнула халат и даже прижала к груди руки, якобы защищая свою невинно пострадавшую от моих взглядов грудь, и погрозила мне пальчиком.

– Какой же ты, Пашка, бессовестный!

Тут ее взгляд остановился на расстегнутой пуговке халата, под которой белела складочка живота. Та складочка, из которой я так неловко пытался слизнуть капельки и настроение ее мгновенно изменилось.

– Пашка, как же я обожаю, когда ты так заботишься обо мне. Вроде бы мелочь, но я прямо таю от нежности. Хотя на всю дорогу даже тебя не хватит. Давай лучше приоткроем окно.

Я приподнял створку. Ветер стал задувать в купе, унося жару. Он затрепал полы халата и зашевелил кудряшки на ее лбу. Оля блаженно вздохнула и закинула ногу на мои ноги. Забыв и о своей стеснительности, и о моей нахальности, расстегнула пуговки у себя на халате, начала обмахиваться полами халата и обдувать свою грудь. Солнечные зайчики резвой стайкой побежали по холмикам ее грудей, высвечивая сосочки и крохотные полупрозрачные золотистые волосики на ее животе.

– Ах, какое блаженство, ах, какое блаженство знать, что я – совершенство, знать, что я – идеал! – замурлыкала она.

Тут она заметила, как оттопыривает простыню ее почитатель, бурно отреагировавший на устроенное ею представление, и улыбка, прячущаяся в ямочках ее щек, вынырнула и насмешливо засияла на ее лице.

– Ишь, какой охальник. И его впечатлило мое совершенство?