Всё не то, чем кажется. И вам об этом много раз говорили…

— Обещаю, Найл. Я не сдамся, — едва слышно прошептал ветер голосом Зейна в тот миг, когда пакистанец давал клятву иллюзии. — Мы не сдадимся.

— Мы не сдадимся, — повторил Найл, и Зейн его услышал.

«Он выдержит. Сможет выплыть», — подумал Хоран и начал, срывая ногти и окрашивая края самой большой трещины в алый, пытаться раскрошить старый бетон.

Потолок не поддавался, не оставлял в руках парня ни единой песчинки, но Найл Хоран не сдавался. Скорчившись на полу и стараясь замедлить бег собственного сердца, он улыбался воспоминаниям о лучшем друге, а душа горела огнем, шепча своему хозяину, что если бы еще хоть раз можно было увидеть Зейна, он сказал бы ему то, что понял только что. В каменном мешке, планомерно выжимавшем из него саму жизнь. Он сказал бы, что верил человеку, который всегда был рядом. А еще, что не может дышать без него. Больше не может. Потому что веселый, заботливый, резкий, но никогда намеренно не причинявший боли лучшему другу пакистанец давно уже стал необходим ему… как воздух. Но понял он эту простую истину лишь сейчас.

Туман коснулся потолка иллюзорным дыханием. В бездонной трещине застыла страшная картина. Правдивая, и оттого еще более кошмарная. Зейн Малик, уходивший под воду и уже не пытавшийся выбраться из западни. Зейн Малик, чьи глаза смотрели вверх пустым, стеклянным взглядом. Зейн Малик, с чьих губ срывались последние пузырьки воздуха.

И сердце Найла Хорана падало вслед за ним. Потому что в этот миг он осознал, что Зейн — не только его воздух. Но и его сердце. А ведь любить умирающего — то же, что падать с небес…

— Ничего, Зейн. Если я умру, я тебя найду и буду охранять, пока ты не выполнишь задание. А если и ты умрешь, мы вместе останемся в этом мире. Пугает он нас? Пусть. Мы ведь вместе. И этого он не изменит. Никогда. Обещаю.

Последнее обещание сорвалось с дрожавших губ. Расширившиеся зрачки впитывали иллюзорный образ реального человека. Время замерло вместе с сердцем… и вдруг рванулось в галоп.

Треск ломающихся костей слился с хриплым криком. Надрывным, безысходным, обреченным. Найл потерял сознание, и темнота затопила его мир в миг, когда его лучший друг, а может, не только друг, погрузился в небытие, падая на дно затопленной камеры.

Вам понравилось играть, смертные? Не хотите продолжить?..

Минута. Другая. Третья. А может, сотня? Кто знает, ведь в этом мире времени не существовало. Найл открыл глаза, и боль тупой равномерной пульсацией окрасила ребра и левое плечо. Бедро тоже ныло, но сломано не было, в отличие от руки, и Найл, пошатываясь, встал. Пустая серая комната, совсем не похожая на темный каменный мешок, безразлично смотрела на него разводами на стенах. Вода не падала с потолка, раздражая слух, и звенящая тишина показалась сладкой, желанной, изощренной пыткой.

— Зейн… — прохрипел парень и, пошатываясь, пошел к выходу.

Тонкая алая полоса змеилась за ним. Туман любовно опутывал ее паутиной инея. Город вздохнул. Бесшумно скользили по грязному асфальту японские шлепки гета. Кёфу безучастно слушал шепот города и, ведомый туманом, неспешно шел к дому, с насмешливым безразличием доказавшему Найлу Хорану, что его самая большая фобия — не одиночество в принципе, а потеря Зейна Малика. Впрочем, еще он доказал ему, что даже одиночество порой бывает гораздо лучше, чем иные варианты, предложенные жизнью. И это, пожалуй, было всё же важнее. Но не для Найла, который, опираясь о стену, медленно брел по грязным, пыльным переходам третьего этажа заброшенного, а впрочем, никогда и не знавшего жильцов дома.

Зейн шел по серому коридору, едва переставляя ноги, то и дело кашляя и сплевывая на пол воду вперемешку с кровью из разбитых губ, и хрипло, сорванным давным-давно голосом звал Найла. Он заглядывал в каждую комнату, но ответа не было. Найл брел ему навстречу из другого крыла того же дома, опираясь о стену плечом и поддерживая сломанную руку. Белые осколки, вспоровшие плоть, насмешливо смотрели на неведомый им прежде внешний мир, а сосуды роняли на пол багряные капли, застывавшие, не долетая до земли. Ирландец звал друга, искал его в каждой встреченной комнате, но ответа не получал. Туман поглощал слова, играя с уставшими умами своих пленников.

— Я не сдамся, — прошептал Зейн.

— Я не сдамся, — эхом ответил ему Найл.

— Я найду тебя…

— …и скажу, что мы…

— …всегда будем…

— …вместе!

Две двери распахнулись одновременно. Туман заклубился на лестничной площадке третьего этажа. Синие глаза встретились с карими. Зрачки расширились, пытаясь поглотить такие разные, но такие одинаковые радужки, полные неверия и надежды.

— Зейн?..

— Найл?..

Сомнения, страх, безумное желание поверить в чудо смешивались вместе, разрывая сердечные мышцы сумасшедшей дозой адреналина.

Город безразлично смотрел на небо. Ему было наплевать на встречу игроков, почти прошедших четвертый уровень. Ведь почти — всё же не абсолют…

Шаг. Еще шаг. Остановившись на расстоянии вытянутой руки и покачиваясь, словно от сильного ветра, парни смотрели друг другу в глаза и не знали, что сказать. Одновременно они протянули руки, и две улыбки осветили темную, пыльную лестничную клетку. Рука в руке. «Спасательный круг». Символ, которому они оба верили, несмотря ни на что. Всегда.

— Зейн! Ты жив!

— Найл! Чёртова хреновина тебя не убила!

Сдавив ирландца в железных объятиях Малик получил в награду крик, полный боли и почему-то вместе с тем — радости.

Странные существа всё же эти смертные. Верят в чудеса, отрицая существование мистики, надеются на лучшее, ожидая худшего, смеются, когда хотят плакать… Смешные люди. Люди, знающие цену дружбы.

Бормотание Малика, пытавшегося извиниться, рассыпалось в смехе Найла, сползшего по стене и несильно отвесившего подзатыльник лучшему другу, устроившемуся рядом. А затем вдруг смех затих, и Найл прошептал:

— Малик, если ты скажешь, что я идиот, или подшутишь, я сделаю из тебя отбивную, обещаю.

Он просто решил выполнить то, о чем мечтал, думая, что умирает. Ведь в этом мире каждый миг мог стать последним, а потому времени на раздумья не было. И Найл Хоран слишком хорошо об этом знал.

— Ты слово держишь, Хоран, так что я уже боюсь, — усмехнулся Зейн, сжимая руку друга. Грозный, возмущенный взгляд заставил его прыснуть.

Почему вы смеетесь, смертные? Вы ведь еще в Разрыве! Ведь вы только что пережили смерть самых дорогих людей! Так почему же вам весело? Может, потому, что вы нашли куда больше, чем потеряли?..

— Заткнись, Малик, а то я обещание сдержу заранее, — угрожающе проворчал ирландец, и его друг жестом показал, что сдается. Найл выдохнул и, глядя в стену напротив, тихо, но очень четко произнес: — Не время и не место, знаю, но надо ловить момент. Когда еще эта чёртова штука нам даст передохнуть?.. Зейн. Я идиот. И ты тоже. Я думал, Гарри ошибался; я думал, что надо быть как все и смеяться, когда все смеются, а когда все говорят, что их прямо-таки тошнит от чего-то, надо повторять за ними. Чтобы не выделяться. Но знаешь, вот сейчас мне как-то наплевать. Пошло оно всё. Я знаю, ты меня со всеми тараканами в голове примешь, даже смешавшего чипсы, сливки, мороженое и драже «M&M’s».

Малик усмехнулся, вспоминая набеги Хорана на холодильник, рождавшие неподдающиеся посторонней логике кулинарные шедевры, впрочем, всегда съедобные. Вот только сейчас ему эти образы только мешали. Потому что сердце отчаянно не хотело биться, прислушиваясь к тихим словам отнюдь не друга, но кого-то большего.

— Короче говоря, Малик, плевал я на общество с высокой колокольни. Но не плевал на тебя. Если я ошибся, и ты просто дружбу так проявлял — извини, проехали. Если нет… — Найл замялся, а затем, отбросив лишние мысли, собрался с духом, шумно выдохнул, усмехнулся и, посмотрев Зейну в глаза, четко спросил: — Зейн Малик, слабо стать принцем и взять Золушку в жены, не втискивая ее ногу в хрустальный башмачок?