У довольно глубокой трещины, сантиметров пяти в ширину, тянувшейся через всю проезжую часть, которой никогда не касались шины автомобилей, и связывавшей два трехэтажных серых безликих здания, словно цепь кандалов, лежали двое. Блондин лет девятнадцати с европейской внешностью и черноволосый пакистанец примерно его возраста. Одеты оба парня были в одинаковые черные футболки и спортивные штаны цвета нефтяного пятна, уничтожающего жизнь в океане. Обуви на них не было — босые ступни обжигал холод изморози, отчетливо выделявшей рваный край обескровленной раны асфальта. А может, иней и есть ее кровь?..

Туман окутывал тела пленников мертвого мира и дарил последние секунды покоя. Последние мгновения умиротворения. Последние равномерные удары сердца.

Скрип…

Звук разорвал тишину на сотни лоскутов, сочащихся туманом. Он был излишен, он был не нужен, но он всё же был. И он отпугнул от парней туман, такой вязкий, такой сладкий, такой спокойный… и безразличный.

Скрип.

Город настойчиво повторил свой призыв. Ветра в этом месте не было никогда, но почему-то ставни на окнах серых, абсолютно идентичных домов пришли в движение. Каждая улица этого города была точной копией своих соседей: трехэтажные дома по три подъезда в каждом, с лестничными площадками, соединенными длинными коридорами, связывавшими воедино безликие комнаты, и полной невозможностью открыть двери. Кроме тех, которые открывались сами, конечно же. Открывались, чтобы заманить в очередную ловушку. Потому что этот город любил играть с пленниками. А может, и не любил, ведь он всегда был безразличен. И туман никогда не смеялся, равно как никогда и не плакал над игроками с Судьбой. Ведь свой выбор каждый из них сделал сам. А значит, он подписал с Судьбой договор. Договор, по которому игра продлится бесконечность. Ну, или почти бесконечность, ведь шанс на выигрыш у смертных был. Вот только даже проиграв, этот мир не остался бы в проигрыше. Он знал это. А потому был безразличен абсолютно ко всему…

Скрип!

Резкий, мерзкий, настойчивый звук. Звук, исходивший от сотен ставень на всей улице. Бетонные стены, лишенные краски, но одаренные темными пятнами сырости, разъедавшей плоть стен, как червь вспарывает кожу мертвеца, смотрели пустыми глазницами-окнами на двух глупых игроков с жизнью и хлопали ставнями-веками с вырванными ресницами-щеколдами. Деревянные веки домов, покоившиеся на ржавых от влажности петлях, будили своих новых жертв. Но те не просыпались. Не могли проснуться. Ведь туман, что принес их в этот мир, в мир, существующий везде и нигде, поработал, как всегда, на славу. Он усыпил их разум так, как не усыпит ни один седативный препарат. Потому что иначе в этот мир не попасть. Это можно сделать лишь погрузившись в глубины своей души, скрытые даже от собственного разума.

Скриииип!!!

Ставни взвыли последний раз и громко хлопнули.

Бом!

И снова тишина. Давящая, вжимающая в изувеченный коррозией асфальт. И именно она, а не надрывные рыдания плакальщиц-окон, заставили парней, лежавших у широкой трещины, проснуться. Первым очнулся брюнет. Воспоминания о последних секундах перед забытьем накинулись на него резко, словно свора бешеных псов с пастями, от которых исходит отчетливый металлический запах алой жидкости из вен их жертв. «Девочка!» Зейн распахнул глаза. Голова закружилась, тело свело судорогой. К горлу подкатила тошнота. «Соберись! Чёрт…» Паника, окутывавшая разум серой драной тряпкой, не желала отступать, но пакистанец сумел сфокусировать взгляд и… замер. Не было ничего, что должно было быть. Ни девочки. Ни фонарного столба, что вспыхнул перед его глазами алыми искрами в последний миг перед тем, как боль заволокла разум темнотой. Ни разбитого стекла черной Ауди, испещренного сотнями трещин, или же искореженного корпуса машины, лишенного этого самого стекла окончательно. Не было даже белого больничного потолка или серого потолка камеры, если уж предположить, что его могли арестовать, что было бы нонсенсом, но мозг в стрессовых ситуациях порой подкидывает довольно странные ассоциации.

Вот только серый цвет перед карими глазами всё же был. Равно как были и трещины. Но не на стекле, а на том самом сером цвете. На асфальте. В первый миг Зейн подумал, что вылетел через лобовое стекло и оказался на тротуаре, но… беглый мутный взгляд, скользнувший по стенам идентичных домов-клонов, заставил парня подумать, что он спит. Вот только спит он или нет было не важно. А точнее, не так важно как то, что рядом «спал» его лучший друг — Найл Хоран. Веки блондина задрожали, а Малик попытался встать, но безуспешно. Ноги всё еще сводила судорога, а руки словно кололи тысячи игл, вонзавшихся прямо в нервные окончания. Зейн сжал зубы и попытался хотя бы сесть, но тело отказывалось слушать приказы и подчиняться. Бунт. Первый бунт, который устроил ему этот глупый мешок с костями под названием «его собственное тело». В голове промелькнула глупая мысль: «Я как обдолбавшийся и упившийся героинщик после передоза. Чёрт». Нет, Малик, всё гораздо хуже. Просто ты не принимаешь наркотики и потому не понимаешь, что влип куда больше, чем наркоман, переборщивший с дозой. У того хотя бы есть шанс умереть…

Найл вдруг вздрогнул и распахнул глаза. Посеревшие губы пытались что-то прошептать, но мышцы резко дернуло, сжало, скрутило… Спазм. Всего лишь спазм. Не так уж это и больно. Скорее, это страшно. Потому что, когда тело отказывается подчиняться, чувствуешь себя беспомощнее младенца. А кому же это понравится? Уж точно не тому, кто привык рисковать жизнью осознано, просчитано и с надеждой на то, что в экстренной ситуации сумеет выбраться благодаря неплохой координации и развитой мускулатуре. Ведь «мускулатура» больше не подчиняется, а значит, спастись ты уже не сможешь.

«Девочка», — беззвучно прошептали посеревшие губы Хорана, а глаза цвета неба заволокла пелена ужаса. Он резко дернулся, порываясь встать, но спазм усилился, и парень рухнул щекой на асфальт. Расслабление и новый спазм. В следующий миг Найла вывернуло прямо на дорогу, на ту самую пятисантиметровую, очерченную инеем трещину в асфальте, связывавшую два одинаковых серых дома.

«Хи-хи», — подумал бы город, если бы… ему не было всё равно.

Зейн растерянно смотрел на друга, не прекращая попыток подняться или хотя бы подползти к нему. Он сжимал зубы изо всех сил и пытался собраться, но новые волны спазмов играючи возвращали его на холодный асфальт, словно говоря: «Знай свое место, смертный». Хорана вырвало вновь, но почему-то от этого ему стало легче. Спазмы начали утихать, и он перевернулся на спину — подальше от трещины и собственного желудочного сока. Во рту остался омерзительный кислый привкус, но сил поднять руку и вытереть губы не было, равно как не было сил на то, чтобы сказать хоть слово. Найл уже понял, что они далеко не рядом со своим авто, и это пугало даже больше чем то, что мышцы отказывались подчиняться. Он скосил глаза на Зейна и с облегчением обнаружил, что тот в порядке. В относительном порядке: судорожные движения, создающие жалкое подобие попыток подняться, вряд ли можно было назвать «нормой». Хоран попытался подползти к другу, но разделявшие их пять метров оказались бесконечностью, которую он был не в состоянии преодолеть.

«Бесполезный. Ты такой бесполезный!» — кричали бы ему окна домов… если бы им не было на него наплевать.

Хоран стиснул зубы и протянул руку к другу. Рука подчинилась. Нехотя, лениво, словно делала хозяину одолжение. И почему-то этот жест заставил Малика прекратить попытки подняться. «Он в порядке», — промелькнула мысль в хаосе, из которого в этот миг состоял разум Зейна. Остальное отошло на второй план. Пакистанец ведь всегда на первое место ставил безопасность и здоровье друга, который постоянно попадал в переплеты и часто болел. Он был единственным, о ком Зейн Малик заботился больше, чем о самом себе, и за кого он готов был перегрызть глотку любому. Потому что еще тогда, множество сезонов назад, в пахнущем скошенной травой детстве, в детстве, полном разноцветных воздушных шаров и улыбок, в год их знакомства, Найл Хоран чуть не умер. И Зейн Малик понял, что не позволит тому кошмару повториться…