Еще удар. Малик изо всех сил метнул трубу в голову монстра. Громовым раскатом прокатился по пустынным улицам полный ненависти рев. Туман поглотил его, обращая в ничто. Чудовище обернулось к пакистанцу, но Найл уже обогнул его и бросил свое оружие в скалящуюся окровавленную пасть, тут же вновь обращаясь в бегство. Цербер не зарычал. Он завыл, а парни бежали, не оглядываясь. Бежали прочь от «отравленного» надгробия, от тысяч детей, рассыпавших по бетонным плитам крысиный яд, от адского пса, пожиравшего иллюзию с насмешливым прищуром алых глаз.

Чавк-хрусть-хлюп-хрум! АХАХАХАХАХА!

Что же вы не смеетесь над смертью, игроки? Она проиграла, разве нет? Вы ведь живы! Так почему же вам не смешно?

Туман поглотил мерзкие образы, а страшные звуки продолжали преследовать беглецов и гнать, гнать, гнать их прочь. Заставляя стесывать подошвы чуть ли не до кости, срывая с губ хриплые, судорожные вздохи, прокалывая мышцы сотнями игл спазмов. Но ведь если тебе больно, значит, ты всё еще жив, не так ли? А это лучше, чем оказаться в пасти трехголового пса. Или всё-таки нет?..

Звуки стихли, лишь когда беглецы оказались на Главной Улице, той самой, с которой началась их игра. Малик привалился спиной к стене, а Найл рухнул на мерзлый асфальт и прошептал:

— Почему?..

— Потому что нас хотят сломать, — уверенно и как-то излишне спокойно ответил Зейн. Карие глаза смотрели в безоблачное небо, отказавшееся от роли Зевса. — Я тебе приведу всего несколько доводов, дальше думай сам.

Непривычно-холодный, жесткий, но в то же время какой-то подозрительно безразличный тон пакистанца заставил Хорана вздрогнуть и напряженно посмотреть на него. Малик осел на землю и всё так же безучастно, не стараясь ни в чем убедить Найла, начал перечислять:

— В Разрыве невозможно умереть — Хранитель сказал, что умершие здесь тут же возрождаются и продолжают путь. А он нам еще ни разу не солгал, да мы и сами видели такое возрождение.

«Хрусть!»

В памяти Найла всплыла женщина, выпавшая из окна, ее руки, вывернутые под неестественным углом, и голова, бьющаяся подбородком о грудь.

— Здесь есть четыре уровня «игры», которые обязаны пройти игроки, чтобы выиграть. Если выиграют, вернутся домой; если проиграют, останутся тут навсегда без шанса умереть. Вот только никто из игроков не знает, что будет на уровнях. Знают только, что их будут пугать, а вот заданий для прохождения уровней Кёфу не дает. А ведь он педант тот еще: вечно соблюдает какие-то дурацкие ритуалы.

«Бом!»

В памяти Найла раздался удар гонга, возникла недвижимая фигура в алом, зачитывавшая правила, словно цитируя скучную энциклопедию, и прозвучали слова, открывавшие путь к новым уровням, словно заточенные в магические формулы. «Разрыв не дает авансов», — и в этом Хранитель тоже не соврал, ведь так?

— Да, эти парни вели себя точно как наши друзья, но это чертов город прочел нашу память, Найл. А значит, он знал о них всё и мог с легкостью создать фальшивку. Если Саафа была на себя не похожа, то только потому, что город так захотел. А реши он изобразить ее точно такой, какая она есть, мы бы не догадались о подмене.

«Чирк!»

В памяти Найла разгорелись два костра, и он вздрогнул. Но ведь Саафа и впрямь никогда не вела себя так, как иллюзия, почему же город создал ее именно такой? Будь она как настоящая, ни Зейн, ни Найл тогда еще не догадались бы о подмене! А может, именно поэтому? Ведь «начнется игра с простых страхов, а закончится самыми главными». И если Зейн когда-то в шутку жаловался Найлу на то, что Саафа любит ирландца даже больше, чем родного брата, страх потерять друзей был куда реальнее и весомее — именно поэтому они никогда не предлагали остальным присоединиться к экстремальному преодолению страхов… Точнее, и поэтому тоже.

— И, наконец, сюда попадают те, кто играл со смертью, а Гарри Стайлс не тот человек, который будет рисковать собой и тем более окружающими. Сомневаюсь, что он бы кинулся в заезд, который они нам описали, а даже если и кинулся бы, где риск? Они проверили машину, обшарили улицу, стартовали не из-за угла, а прямо. Где риск? Где игра со смертью? Я вижу только эксперимент, в котором опасность сведена к минимуму. За что их было наказывать? За желание увидеть призрака? Ну так Гарри мне всегда напоминал слегка чокнутого ученого, чахнущего над своими книгами, как скупой рыцарь над монетами! Правда, только когда нас рядом не было. С нами-то это тот еще пошляк, смешливая задница и вечно измывающийся над нами тролль! Но от этого он не становится ни идиотом, ни тем, кто готов рискнуть жизнью ради собственного эгоизма. Так как «смешливый чокнутый рыцарь-ученый» мог рискнуть собой и друзьями и попасть в этот придурочный мир?

«Ахахаха!»

Найл вспоминал друзей и сравнивал отголоски прошлого с поведением только что умерших парней. Кёфу четко определил грань, переступив которую, люди попадают в Разрыв. Ни один из этой троицы, а уж тем более Гарри Стайлс, эту черту бы не перешел. А если бы рискнул перейти, старый добрый Луи Томлинсон, ненавидевший риск и безумства, не приносящие ни пользы, ни удовольствия, покрутил бы пальцем у виска и, пообещав предать костру Святой Инквизиции всю библиотеку Стайлсов, заставил бы его пересмотреть свое решение. Так как же эти трое могли попасть в Разрыв? За что? И память услужливо подкинула образ иллюзорного Гарри, слишком обходительного. Образ Лиама, чересчур агрессивного. Образ Луи, излишне слабого, смотревшего на дождь как на единственное счастье в мире.

Они ведь не такие, правда, смертный? Но ты не понял этого, потому что хотел верить в обман.

— Это были не они, — пробормотал Хоран. — Чёрт, это ведь были не они!

Голос сорвался, и парень, обхватив колени, закрыл глаза. Злость, ярость, ненависть смешивались, рождая алые сполохи, застилавшие глаза. Слёзы? Их не было. И не потому, что «мужчины не плачут» — еще как плачут, если сердце вырывают раскаленными щипцами боли. Просто потому, что мужчины не плачут, когда ненавидят. Они мстят. И Найл Хоран решил отомстить. Не разрушив город и не спалив его Хранителя. Он решил победить во что бы то ни стало, чтобы существо, с безразличием старого патологоанатома вскрывавшее старые раны и гнойники души, почувствовало вкус проигрыша, разочарования и злости. Вот только Найл Хоран не знал, что даже победы городу были не важны. Ведь он всегда оставался в выигрыше.

— Прости, Зейн. Я идиот.

— Да ничего. Мы оба ошиблись. Слишком часто ошибались.

— Давай в следующий раз думать, а потом делать?

— Я слышу глас разума, Хоран?

— Как ни странно, но похоже на то, Малик.

Два смешка. А карие глаза пустым взглядом смотрели на небо, и в душе Зейна боролись две противоречивые эмоции. Ревность и нежелание причинять дорогому человеку боль. Но, подумав, что правда всегда лучше лжи и недомолвок, Малик тихо спросил:

— Найл, ты знаешь, что такое уже было? Гарри. Отказ.

Хоран вздрогнул.

— А ты откуда знаешь? — пробормотал он, глядя на асфальт.

— Видел. Дверь неплотно закрыта была.

Ветер, которого в Разрыве никогда не было, играючи растрепал волосы игроков.

— Я заснул, а потом проснулся от того, что Гарри что-то говорил. Тихо так, почти неслышно. Оказалось, он стихи читал. «Ворона», Эдгара По. Я сделал вид, что сплю. А он дочитал и сказал, что хочет защищать меня, но не может, потому что у меня уже есть защитник. Сказал, что отдает меня тебе и… короче, ты видел. Я испугался глаза открыть, сделал вид, что ни о чем не знаю. Трус, да. Но говорить Гарри, что он мне просто друг, не хотелось: я думал, лучше промолчать, чем боль причинять отказом. Тем более, что он ни на что и не претендовал.

— А если бы претендовал?

Хриплые голоса, сорванные, едва различимые. И ласковые, нежные прикосновения ветра, которых никто не замечал.

— Пришлось бы всё же отказать. Он мой друг, не больше. Да и вообще… Вот что бы ты подумал, если б твои друзья геями оказались?

— Пожелал бы им счастья.

Мягко лаская исцарапанную, горевшую огнем кожу, ветер зарывался в потные, слипшиеся волосы и шептал на ухо игрокам древние истины, неведомые этому миру. Слова о дружбе, верности и надежде. Но ведь их создавал город. А значит, он всё-таки тоже их знал?..