— А что будет, когда мы сыграем? И что сделают с проигравшим? — сменил тему Малик. Он ведь тоже уже привык к этому скрипу, играющему на нервах куда больше, чем на отвращении к противным до зубного скрежета звукам. Вот только он понимал, насколько фальшив был голос его лучшего друга. И не хотел заострять на этом внимание.

— Не знаю, то существо не сказало, — растерялся Стайлс. — Я спрашивал, но он ответил: «Сыграйте и узнаете».

— Мне это не нравится. Почему мы должны играть? — голос Малика стал вкрадчивым и злым. — А если вы видения? А если тот, кто проиграет, и впрямь отравится? А если, наступив на плиту, мы с Найлом станем жертвой какого-нибудь очередного зомби? Почему мы должны с вами играть? Чтобы помочь вам? А где гарантия, что вы не порождения больной фантазии того мужика в красном халате?

— Это кимоно, — пробормотал Гарри, и Найл рассмеялся. Истерически, хрипло, нервно.

— Что ж вы всегда цапаетесь, а? — сквозь смех спросил он лучших друзей. — Зейн, ты себя ведешь как сварливая свекровь. Гарри, а ты — как зануда-ботаник, не переносящий неточных терминов! Успокойтесь уже! Мы же друзья, нам надо держаться вместе!

— Хоран дело говорит, — с улыбкой, так похожей на спазм, кивнул Луи.

— Психи, — фыркнул Лиам. — Только поцапаться из-за названия одежды какого-то призрака нам не хватало!

— Он не… — Гарри осекся. Поймав предостерегающий взгляд Найла, впрочем, совсем не раздраженный, а, скорее, уставший, он нервно усмехнулся, махнул рукой и бросил: — Ваша взяла. «Призрак в халате». О’кей. Но если он на вас за это обидится, я не при делах. Разве что за Найла заступлюсь: он у нас по жизни язва, но если и обзывает кого-то, то беззлобно. А вы сами разбирайтесь.

— Дискриминация! — притворно оскорбился Томлинсон.

Четверо друзей рассмеялись — натянуто, фальшиво, вызывающе-громко. И только Зейн Малик сверлил кудрявого шатена, ладонью вытиравшего пот со лба, раздраженным взглядом. А в голове его звенели мысли: «Он иллюзия. Гарри Стайлс не стал бы выделять Найла… если бы не решил нарушить то обещание. Если бы не решил действовать». И от мысли о том, что смешливый любитель книг может перейти в наступление, становилось страшнее, чем от мысли о том, что он вдруг рассыплется на миллиард истлевших частиц, а настоящий Гарри Стайлс попадет в больницу с температурой под сорок. Просто потому, что ревность всё же — страшное чувство. А злость на самого себя за слабость и неспособность защитить родного человека от опасности — чувство опасное. Доводящее до безумия. Такое же, как и ощущение собственной никчемности, когда кто-то знает больше тебя и может своими знаниями спасти положение, а ты понимаешь, что зря не читал в детстве так же много, пропадая на улице. Потому что сейчас этот «кто-то» гораздо полезнее, а ты просто мусор…

«Жалкий мусор, ши-ши-ши», — рассмеялся бы Принц-Потрошитель, узнай он о терзаниях глупого игрока. Но Принц танцевал танго с Ее Величеством Смертью, и до игроков ему дела не было. Ведь его Королева смотрела на него пустыми глазницами, и тонкими белыми пальцами, не обтянутыми кожей, сдвигала челку с его глаз. Смерти ведь можно видеть душу своего верного последователя — ей он может доверять. А кому могут довериться игроки, запутавшиеся в собственных чувствах?

Небо смеялось над смертными, они смотрели на его слезы жадными взглядами. Громоотводы гулко грохотали, а по спинам игроков бежали мурашки. Кровь застывшей коркой леденила фальшивые бинты, а глаза новоприбывших со страхом и сожалением косились на нее, отрываясь от рыдавшего небосвода. Особенно сочувствовал Найлу Гарри Стайлс, и это безумно злило Зейна Малика, не желавшего верить в реальность старых друзей, но отчаянно цеплявшегося за мысль, что, если они всё же не фальшивки, справиться с заданиями Разрыва всем вместе будет куда проще. Во всем ведь можно найти как плюсы, так и минусы, не так ли? Даже в собственных страхах.

Вот только ложь или нет, видения или реальность, а разобраться в своих чувствах к друзьям всё же стоит, смертные. Потому что игра в этом мире не прекращается ни на секунду.

====== 12) Сказка — ложь, да в ней намек... ======

Комментарий к 12) Сказка — ложь, да в ней намек... *Карасу тэнгу — существо из японской мифологии, изображаемое как высокий мужчина с вороньими когтями и крыльями. Также, возможно, с клювом или крючковатым носом.

«Что такое игра актера, как не ложь, и что такое хорошая игра, как не убедительная ложь?» (Оливье Лоуренс Керр)

Прыжки через бетонную плиту. Вспарывавшие плоть острые края скалящегося щебня. Хриплые вскрики, смешивавшиеся с рваным дыханием. Безумная игра на выносливость, способная уничтожить любого, даже самого сильного игрока.

Гарри Стайлс прыгнул первым. Кружившаяся голова и слабость после пробуждения не дали ему прыгнуть далеко, но и «отравы» он сумел избежать. Луи Томлинсон был вторым, Лиам Пейн — третьим. И с каждым новым прыжком всё толще становилась заиндевевшая красная корка на плитах рядом с бетонным надгробием несуществующего мертвеца.

А может, существующего? А может, он еще жив? А может, всё не то, чем кажется, смертные?..

Найл на все уговоры Зейна не вступать в игру ответил лишь: «Мы не можем бросить друзей, а если это видения, город всё равно заставит нас с ними играть. Не мытьем, так катаньем, но заставит. Так чего оттягивать неизбежное?» И Малик сдался. А потому он прыгал четвертым, дав Найлу еще немного времени на отдых. Так мало, что смешно сказать, но всё же это было лучше, чем ничего.

И друзья прыгали через серое надгробие, не являвшееся таковым, а неровные мелкие буквы с именем насмешливо шептали игрокам: «Наступите, ну наступите же! Дайте нам вас отравить!» Лиам с каждым прыжком всё больше срывался на Гарри, обвиняя его в том, что они попали в этот проклятый мир. Луи пытался вразумить друга и постоянно вздыхал, глядя на небо, в насмешку ронявшее не долетавшую до земли влагу. Гарри после каждого прыжка спрашивал Найла, как он, и советовал поберечь колено. А Зейн просто злился, глядя на то, как его лучший друг позволяет какой-то иллюзии — а может, всё же не иллюзии? — осмотреть его ногу или проверить пульс, перевязать открывшиеся небольшие раны или размять затекшие мышцы. Он просто стоял в стороне, молча сверля эту идиллию раздраженным взглядом, и пытался вырвать из сердца каждую иглу обиды, что вонзалась в него с каждым спазмом — подобием улыбки — на лице Найла. С каждым спазмом, что он дарил не ему, а какой-то иллюзии.

Но иллюзии ли? Или ты просто хочешь в это верить, смертный?

Истерзанные ноги, на которые больно было даже просто наступить. Раны, ронявшие на клыки бетона алый дождь. Ворчание, переходившее в крик, и неизменные попытки прошедшего уже два уровня ирландца помирить друзей, только начинавших путь сквозь свои страхи. И тонкие, едва различимые нити заботы, становившиеся с каждой секундой всё отчетливее и сильнее — нити, что опутывали Найла Хорана и привязывали его к Гарри Стайлсу, заставляя Зейна Малика забыть о боли и прыгать каждый раз как в последний, словно он пытался перелететь через костер, пылавший в Геенне и порожденный дыханием демонов. А может, так оно и было? А может, пакистанец знал, что наступать на плиту с именем мертвеца куда опаснее, чем приземлиться в центр костра из негасимого пламени? Кто знает. Ведь Зейн Малик мог сказать лишь, что не хотел проигрывать Гарри Стайлсу ни в чем — даже в этой глупой детской игре.

Но ведь в Разрыве даже у детских глупостей свой особый смысл.

Прыжок.

Стон.

Ругань.

Скри-ип!

С каждым движением уставших, измотанных, ронявших на бетон пот и кровь детей, вечный город, присматривавший за ними, как жестокая няня, сгущал на улице туман. И ноги сами несли игроков к плите, не давая времени на отдых. Ведь им казалось, что если они не прыгнут, из этого серого мира мертвых водяных капель выйдет нечто ужасное — куда ужасней, чем то, что могло появиться из-под бетонной плиты…

— Твои тупые эксперименты нам жизни стоить будут! — рявкнул Пейн, и Найл, закатив глаза и сжав руку потупившегося Стайлса, в очередной раз сказал: