— Точно, — процедил Найл, но уточнил: — Только он не японец. Он явно европеец.

— Что подтверждает — мы всё еще в Англии! — фыркнул Зейн.

Удар.

Стук.

Вздох.

Ругань.

Дилинь-дилинь.

В яростные, монотонные попытки проникнуть в здания, сопровождаемые приглушаемым туманом шумом, вторгся посторонний звук. Парни вздрогнули.

«Дилинь-дилинь», — повторил воздух, и туман заклубился на дальнем краю дороги. Там, где она сливалась с горизонтом, там, где рождались врата сумрака. Где-то далеко, за спинами друзей, но подбираясь всё ближе к ним.

Дилинь-дилинь.

Парни резко обернулись. Их ладони вмиг похолодели, а по спинам побежали ледяные капли пота.

В тумане, сгустившемся так, что его можно было резать ножом, что-то темнело. Черная фигура, высокая, бесформенная, похожая на огромную летучую мышь, но не имевшая пока четких очертаний.

Зейн поймал блондина за правую руку и сделал шаг назад.

— Приготовься бежать, — сорвался с сухих губ хриплый шепот. — И не сходи с Главной Улицы.

Давать названия местам без имени — это так в духе смертных! Теперь этот мир — Город, а кольцевая дорога — Главная Улица! Это ведь понятнее, чем «Разрыв» и «дорога в бесконечность», правда? Но эта дорога и впрямь бесконечна, ведь кольцо не имеет ни начала, ни конца. Символы всё же здесь и впрямь очень важны…

— Хорошо, — едва слышно ответил блондин.

«Дилинь-дилинь», — доказала, что услышала слова пакистанца, черная фигура.

Она становилась всё темнее, обретала четкие очертания, словно снимок на фотобумаге под действием проявителя в залитой алым светом комнате для печати застывших картин прошлого. Черные лакированные башмаки; черный плащ, такой широкий, что в него легко могли укутаться трое взрослых мужчин; черный капюшон, явно накинутый на шляпу, но столь низко надвинутый, что полностью скрывал лицо; черные кожаные перчатки на удивительно тонких пальцах. И крест. Серый крест на плече безмолвной фигуры. Ах, нет, простите, мы ошиблись! То был не крест, то была лишь жердь с поперечной планкой, к которой были привязаны нити — сотни нитей! Сотни серых вощеных нитей, покрытых туманной изморозью! И на каждой ниточке, на каждой веревочке, на каждой ледяной игле висела маленькая игрушка. Белый шарик. Крохотный, с кулак, а может, чуть меньше, белый почти-шар с алой надписью. Сладкий, сахарный, манящий…

Череп.

Сотни сахарных черепков с алыми надписями на лбу висели на тонких вощеных нитях, привязанные к кресту-жерди, и звенели, ударяясь друг о друга.

Дилинь-дилинь.

Глазурь звонила, как металл колокольчиков. Почему? Почему что в этом мире нет места законам физики вашего мира, смертные! Вот только вы этого так и не поняли. Пока не поняли…

— Calavera,* — прозвучал набатом, разгоняя туман, хриплый прокуренный голос.

«Бом!»

Колокольный удар.

«Хи-хи», — россыпью колокольчиков зазвенели детские голоса в сумраке тумана.

Зазвенели и рассыпались мелкой галькой, переливами звонких монеток на бесконечном полотне дороги жизни.

«Дилинь-дилинь!» — поддакнули черепа, столкнувшись сахарными висками.

— Calaveras de los Muertos,* — пропел хриплый голос, заводя тягучую песнь. Песнь мертвых, песнь-посвящение, песнь, что должна разливаться над мексиканскими кладбищами. Ведь это…

— El Dia de los Muertos!* — рассмеялись детские голоса в сумраке.

Шаг. Еще шаг. Заскользили босые ступни по острому щебню, застывшему в холодном асфальте. Задрожали пальцы, судорожно сжимавшие друг друга. Оцарапал горло тугой ком вязкой слюны, неохотно упав в желудок.

Страх.

Липкий, мутный, холодный страх прокрался в души. Потому что в этом городе не было детей. Потому что пальцы торговца черепами были излишне тонкими. Потому что город смерти смеялся, празднуя День Мёртвых — мексиканский праздник поминовения усопших. А ведь на живых ему было наплевать, разве нет?..

— Calaveras de los Muertos, — пел хриплый голос, зачаровывая своей глубиной. Переливался во тьме детский смех. А фигура в черном надвигалась на друзей, судорожно сжимавших ладони, позабыв о боли.

Страх — лучшее обезболивающие, не так ли, смертные?

— Черепа, сладкие сахарные черепа, сладкие, леденцовые черепа, черепа умерших, — запел голос из-под капюшона на английском. Мексиканский акцент, так разительно отличавшийся от испанского, коверкал слова, делая их мягче, тягучее, игривее и… страшнее. Уродливее. Опаснее. Сам дьявол вышел заработать на продаже ободранных от плоти человеческих голов, или же это владыка мира мертвых Миктлантекутли, почитаемый ацтеками, вышел из преисподней, обглодав белые сахарные кости и решив соорудить из них Стену Черепов — частокол, заполненный головами павших врагов императора ацтеков? Кто шел к пятившимся от тумана друзьям, распевая исковерканные акцентом слова? Страшные слова о веселье смерти.

— Что делать? — одними губами прошептал Найл, но Зейн его услышал.

«Бежать», — хотел ответить он. Но ведь тогда получится, что ты отказался от рационального объяснения, Зейн Малик. Не так ли?

Пакистанец судорожно сглотнул. Тугой комок провалился вниз по раскаленной трубе пищевода. Ладони судорожно сжались. «Нет. Это всё фарс», — звенело у брюнета в висках, так же, как звенел в воздухе колокольный перезвон из детского смеха, набатного пения и стука человеческих голов. Сахарных голов с алыми надписями.

— Сладкие черепа, сладкие, белые, хрустящие сахарные черепа, — ни на секунду не замолкал торговец.

— Мы не побежим, — уверено ответил другу Зейн. Вот только в его душе уверенности не было. Шаг. Последний. Малик замер. — Мы подождем, пока он приблизится. Если этот человек, — он выделил голосом именно это слово, боясь не поверить в него, — на нас нападет, бежим в подворотню. Если пройдет мимо, попытаемся заговорить с ним.

— А если он сам с нами заговорит? — пробормотал Хоран и покосился на черный провал переулка, зиявший слева от него.

— Попытаемся выяснить, что тут к чему, — усмехнулся брюнет, правда, несколько нервно.

— А если это глюк? Как у той женщины? — недоверчиво прошептал Хоран, судорожно сжимая вспотевшие ладони.

— Одинаковых глюков у разных людей в одно и то же время не бывает, — поморщился Малик, вспоминая, как эту простую истину, вкупе с научными пояснениями, пытался втолковать ему его второй лучший друг — Гарри Стайлс. И почему-то воспоминание о шатене принесло боль. Неясную, отстраненную, глухую… Но всё же боль.

— А что ты видишь? — всё еще не веря своим глазам и вслушиваясь в слова песни, казавшейся смутно знакомой, прошептал Хоран. — Я вижу мужскую фигуру… Хотя не знаю, мужская ли она. Она бесформенная. В черном плаще с капюшоном, черных ботинках и с… черепами на кресте.

— Да, а под капюшоном явно спрятана шляпа. Может, даже цилиндр, — кивнул пакистанец. — На руках перчатки, на ногах лакированные ботинки.

— Чёрт, Зейн, это не галлюцинация, — пробормотал ирландец, чувствуя, что колени начали подгибаться.

— Но это может быть и голограмма, не забывай. Или актер, на которого нанесли тонну грима, — попытался воззвать к разуму друга брюнет. Но только ли друга, или этим понятием он пытался отвлечь от очевидного самого себя?

Детский смех разносился над мертвым городом, а торговец черепами продолжал шествие по Главной Улице, погромыхивая головами, лишенными скальпов, и распевая слова странной песни, смутно знакомой Найлу Хорану. Конечно, знакомой, ведь он ее слышал. Нет, не в Мексике, ведь там ирландец не бывал — у себя дома, лежа под грудой одеял и отчаянно пытаясь заснуть, чтобы победить вирусы, рождавшие в теле нестерпимый жар. И произносил эти слова не прокуренный низкий голос непонятного существа, переливающийся в тумане холодной насмешкой, а родной, взволнованный — голос его второго лучшего друга, Гарри Стайлса, сидевшего на бежевом ковре и читавшего, читавшего, читавшего взахлеб сказку. Страшную сказку. Сказку, которую он любил.

«Канун всех Святых».

Вот только Торговец Черепами из той страшной сказки, из повести Рэя Брэдбери, сильно изменился внешне. Сменил сомбреро на цилиндр и позабыл где-то мешок с сахарными черепами, оставив лишь шест с жалкой сотней смешных конфет. Но будь сейчас здесь уроженец графства Чешир, любивший книги, он узнал бы это существо, даже несмотря на изменения. Потому что это был не только тот самый Торговец. Это был еще и…