— Идем, а то заставлять девушек ждать — дурной тон, — обычным спокойным голосом сказал он. — И не заставляй меня больше задавать глупые, лишние вопросы, Савада сяньшэн. Я в тебя верю, не подводи меня, сомневаясь в самом себе.

Фукс двинулся на выход, огибая несуществующие для него парты. Легкие, невесомые шаги плавно отдаляли его от единственного живого человека в давно опустевшем классе. А Тсуна смотрел ему вслед и думал о том, что хочет быть похож на своих друзей, способных идти по жизни с высоко поднятой головой. И в его душе осторожно поднимала голову надежда. Надежда на то, что и он может стать сильным. «Но почему ты не слушал, когда друзья говорили, что ты не бесполезен?» — спросила бы у него Лия, будь она здесь. И в Книге Всезнания она увидела бы простой и понятный, но такой неправильный ответ. «Потому что я боялся, что они говорят это лишь для того, чтобы меня подбодрить. Они слишком добрые, чтобы назвать меня бесполезным, и слишком в меня верят, не обращая внимания на недостатки. Реборн же говорит, что я бесполезен, видя то же, что и они, и никогда не хвалит». Лия рассмеялась бы, уточнив, почему же тогда глупый смертный поверил призраку, и увидела бы в ответ очередную банальность. «Потому что Фукс о моих минусах говорит так же легко, как и о плюсах, и всякий раз указывает на них, порой даже укоряя. Друзья же ни в чем меня не обвиняют, только подбадривают». Смешно, но верить людям, отчаянно желающим тебе блага, а потому старающимся не наступать на больные мозоли, сложнее, чем тем, кто в равной степени указывает и на твои промахи, и на твои победы. А может, это закономерно. Но одно было точно — Савада Тсунаёши захотел измениться, а Фукс, читая его эмоции в Книге, думал о том, что человек, желающий добиться своей цели всем сердцем, непременно начнет свой путь к ней. А первый шаг — самое сложное и самое важное, то, на что решиться сложнее всего. И если его всё же сделать, лишь начнешь набирать скорость, а значит, цель постепенно будет становиться всё ближе. И немец довольно улыбался, размышляя о том, что сильный, решительный Хозяин подходит Книге Всезнания куда больше, нежели не верящий сам в себя; а человек, добивающийся своей цели, идя до конца, как бы больно и тяжело ни было, подходит в компаньоны барона фон Фукса куда больше, нежели отступающий перед малейшей трудностью.

«Я помогу тебе перестать бояться самого себя, герр Савада. Это — моя цель, а я всегда добиваюсь своего».

Тсуна выбежал из класса, спеша навстречу собственной, наконец-то поставленной цели.

***

Словно разверзстая пасть доменной печи изливало беспощадный жар на многовековой слой песка безоблачное небо. Солнце подбрасывало уголь в шахту, бледная, чуть синеватая атмосфера рассылала огонь по всему чреву этого бескрайнего монстра, а крохотные существа, казавшиеся небу соринками на бесконечном пустынно-желтом полотне, изнемогали, чувствуя, как вместе с потом испаряются и их жизни. На их коже вместе с солью оставался лишь возраст. И с каждым годом возраст этот становился лишь страшнее, а соль лишь сильнее разъедала смуглую кожу.

Египет окутывали похоронные бинты песка, охраняли саркофаги раскаленного воздуха, венчали пирамиды бледно-голубого, будто покрытого пылью — или прахом? — неба. Он застыл в этом царстве вечного зноя, будто сфинкс, возлежащий посреди пустыни, и лишь изредка, раз в столетие, стряхивал с себя монотонную дрему и оглашал мир страшным рыком. Тогда небо улыбалось своему духу-хранителю и плакало градом стрел, пуль и бомб. А земля дрожала, словно встряхиваясь, с насмешкой разбрасывала песок, будто свадебный рис, и замирала, покрывшись сотнями уродливых разломов, трещин, воронок. Язвы от слез небес не заживали долго. Куда быстрее люди заживляли раны в собственной численности на землях Египта. А время неслось вперед, и лишь замолкал очередной вооруженный конфликт, сфинкс вновь впадал спячку. На очередную спокойную сотню лет…

Мужчина лет тридцати, спокойный и уверенный, как Колосс, стоял на холме и взирал на Великие пирамиды. Они сливались с горизонтом, выделяясь на алеющем закатом небе лишь темными контурами, лишившимися облицовки в угоду смертным, посмевшим ограбить почивших фараонов. Горячий, как дыхание дракона, ветер ерошил некогда идеально уложенные светлые волосы, превращая их в жалкое подобие живой шевелюры Медузы Горгоны. Атлетическая фигура этого Колосса, слишком бледного для мира вечных песчаных бурь, была недвижима, и лишь усмешка порой всплывала на тонких губах, шелковистых, ничуть не обветрившихся, будто не знавших сухости, заполонившей мир вокруг. Вот только серые глаза, спокойно, уверенно и равнодушно смотревшие на великий памятник времени, последнее уцелевшее чудо древности, не улыбались. Они отказывались смотреть в прошлое, глядя лишь вперед. В будущее, которое этот человек предпочитал строить сам.

— Дивный вид, когда-то я могла лишь мечтать насладиться им.

Тонкие изящные ладони легли на плечи мужчины, скрытые тонкой белой рубашкой. Будто пальцы пианистки легли на костяную усмешку рояля. Быстро, словно паучьи лапки по жертве, пробежали пальцы по белому шелку, скользнув по спине не поведшего и бровью скульптурного божества.

— Знаешь ли, моя нимфа, я предпочитаю более живые пейзажи. Вернее, более насыщенные. Мне нужно действие, иначе моя жизнь покатится в Тартар. А я собираюсь добраться до Олимпа.

— Ты рискуешь стать Нарциссом, лелея надежды свергнуть Зевса, — коварно улыбнувшись, ответила женщина. Черные волосы ее разметались по плечам, словно иссохшие водоросли, забытые приливом на берегу. Пальцы замерли на лопатках собеседника, и она прошептала ему прямо в ухо:

— Мне это нравится, иначе было бы совсем неинтересно.

— Мой нарциссизм против твоей жестокости, что сильнее? — Губы, мягкие, словно губы младенца, исказила беспощадная гримаса Калигулы.

— Полагаю, время, — прошелестела женщина и обняла своего спутника, прижавшись щекой к его плечу.

Колосс нахмурился, улыбка отравителя исчезла с его губ, как и равнодушие Фернана Мейсонье* растворилось в глазах, из солнечно-летних превратившихся в предгрозовые.

— Хм. Пожалуй, стоит посодействовать идеям повстанцев по сносу этого монумента, — протянул он ровным и тягучим, будто патока, голосом. — Они жаждали взорвать эти пирамиды, так что я даже решил было помочь, но вспомнил о других делах… Думаю, стоит вернуться к данному вопросу. Храм Десяти Тысяч Будд разлетался на куски довольно феерично, возможно, и здесь революционеры сумеют устроить любопытное шоу.

— Как хочешь, это твоя жизнь, твой мир, твои правила, — пожала плечами сладкоголосая сирена за его спиной. — Решать тебе. Вопрос лишь в том, принесет ли это тебе прибыль, как уничтожение Храма.

— Именно это и стало решающим фактором, — и вновь ухмылка отравителя, задумавшего свести в могилу еще с десяток-другой смертных. — Пока, полагаю, нам здесь ловить нечего и пирамиды не принесут прибыли, так что нас ждет другая страна. На этот раз куда более цивилизованная и менее жаркая — я наконец-то смогу надеть пиджак.

— А мне больше нравится, когда ты лишь в рубашке, — рассмеялась женщина, отступая и любуясь последним даром Восьми Чудес Света потомкам своих создателей. — Меньше похож на банкира, меньшее количество простого народа начинает подозревать, что ты слишком богат, для того чтобы быть обычным человеком.

— Нимфа, из меня не вытравить это даже нищенским рубищем! Я ведь аристократ.

— Некогда обнищавший род обрел достойного продолжателя: он стал во много раз богаче!

— Именно так. Но родовые поместья и земли я возвращать не собираюсь, деньги сейчас лучше хранить в чем-то мобильном. Ситуация в мире неспокойная, — мужчина рассмеялся удачной шутке и обернулся. Где-то вдали прогрохотал громовой раскат.

— О да, и мы сделаем ее еще взрывоопаснее. Но почему ты решил на этот раз взяться за столь нестандартную задачу? Ближний Восток и страны третьего мира — это наша извечная вотчина, но Италия…

Сирена обернулась к городу, смотревшему на древние Пирамиды, памятник самого Времени. Карие глаза полыхнули предвкушением, и она улыбнулась. Земля содрогнулась, словно отвечая на ее немой призыв, мольбу о ярких поминках всех тех, кто уничтожал сейчас город, политический строй и самих себя.