Синьор Марино покусывал трубку фарфоровыми зубами, равно как и три года назад. Его пожелтевшие от табака усы по-прежнему топорщились как у старого доброго ленивого моржа. Его жизнь была почти такой, как тогда, в день взрыва магазина, вот только кое-что изменилось: жена заставила его найти работу, а точнее, когда умер смотритель кладбища, просто объявила мужу: «С завтрашнего дня ты будешь новым смотрителем. И только попробуй отказаться, зелень подкильная!» Боцман в отставке не отказался. Эта работа показалась ему неплохой альтернативой вечных упреков в безделье. Да и дворняга, обитавшая в царстве могил, была куда более приятным (а главное, молчаливым) собеседником, нежели жена.

— Знаешь, Дрейф, женщина — это рыба-пила. Все пилит, пилит, пилит… И что ни говори в ответ, всё равно ты виноват. Это у них хроническое. Семейное. Передается генами от особи к особи. Понимаешь, Дрейф?

Пес, свернувшийся у ног боцмана клубком, понимал. Насторожившись и приподняв небольшие ушки, будто сломанные пополам и мокрой тряпочкой висевшие ниже линии «перелома», он внимательно пригляделся к хозяину и прищурился. В янтарных глазах застыло полное и абсолютное согласие. Сегодня он принес ощенившейся леди косточку, а та облаяла его, сетуя на несвежесть продукта. Женщины и правда временами были очень похожи, думал пес, коричневым ковриком прижимаясь к ноге восседавшего на крыльце сторожки боцмана.

Сторожка смотрела на ближайший к узкой дороге ряд могил с новейшими захоронениями, коих за последние три года было не так уж и много, а редкие деревья, прерывавшие монотонность серых каменных плит, выстроившихся в шеренгу, казались часовыми, бдительно следившими за порядком — не дай Бог кто-то посмеет нарушить строй и выбраться из могил! Синьор Марино зевнул, поправил рабочую серую куртку, всегда чистую и опрятную благодаря воскресным стиркам синьоры Матильды — рыбы-пилы, с утра уже испортившей настроение мужу-философу.

— Женщина любит командовать, считая себя прирожденным лидером, а ежели натыкается на сопротивление, либо идет в атаку, снося словесной нагайкой голову оппоненту, либо начинает хитрить, как лиса, и уговаривать оппонента поступить так, как ей надо. И мы, мужчины, сами не замечаем, как поддаемся на уговоры.

Пес тихо заскулил, соглашаясь с хозяином: его благоверная заставила-таки его выпросить у босса косточку посвежее и пожирнее, демонстративно вылизывая кутят и искоса поглядывая на охранника покойников. «Ну что мне, труп тебе вырыть, что ли?!» — промелькнуло тогда у пса в глазах, и он поплелся выпрашивать добавку у хозяина.

— Женщины — зло во плоти, но и без них никуда, — синьор Марино выпустил в воздух клуб сизого дыма и довольно, словно сытый морской котик, улыбнулся. — Они искусительницы — знают, чем нас завлечь. То бедрами вильнут, то вилку с пола поднимут, не присаживаясь, то волосы поправят, да взгляд томный кинут… ну и как не искуситься? — пес тяжко вздохнул, вторя опытному хозяину. — А их отбивные, паштеты и паста? Да за них душу морскому дьяволу продать можно! А все эти словечки, ласковые взгляды, да похвалы? И всё, ты у них на крючке!

На чуть пыльную дорогу, не оскверненную ни единой веткой, травинкой или сухим листом, вышел единственный за эту неделю посетитель кладбища. Странная прическа, похожая на шипы колючего растения, была знакома синьору Марино, как и красный глаз, шедший в противовес синему. Этого человека в черном классическом костюме, за последние три года сильно вытянувшегося и явно улучшившего цвет лица, а также отпустившего на затылке длинную прядь, моряк узнал бы из сотни: он был на месте взрыва в день, когда синьор Марино чуть было не нахамил своей дражайшей супруге. Огромный букет белых калл, что принес странный мужчина, покоился возле памятника из серого мрамора, на котором, как и везде, было аккуратными буквами выгравировано имя и две даты. Та, кому предназначались каллы, прожила всего семнадцать лет, синьор Марино это отлично помнил — всё же он частенько протирал ее надгробие. Почему? Да потому что среди сотен одинаковых камней, безликих и словно сговорившихся походить один на другой, этот камень, равно как и еще несколько, довольно старых, выделялся. На нем был выгравирован красивый филин, над крыльями которого застыла теплая, душевная надпись.

— Так что, Дрейф, женщины — это искусные марионеточники, которые так и норовят загнать нас себе под каблук. Но и без них жизнь — не жизнь. Скажи мне, друг мой верный, мы, мужчины, что, все поголовно мазохисты? Или идиоты, которым нравится быть обведенными вокруг пальца? Почему же мы так любим этих хитрых особей и готовы жизнь положить на их благо?

— Потому что они кладут свои на благо нам, — донес до него ветер тихий ответ удалявшегося по дороге мужчины в длинном черном плаще, элегантном строгом костюме и начищенных до блеска ботинках.

Пес вскинулся, поднял голову и чуть удивленно покосился на посетителя. Синьор Марино чуть не выронил изо рта трубку: ни разу еще этот странный, будто потерявший смысл жизни, но отчаянно за нее сражающийся человек не говорил с ним, хотя бывал на кладбище три раза в год.

— А ведь верно, — ответил неожиданному собеседнику боцман. — Но знаете, что еще я думаю?

Тот замер, но не обернулся.

— Мы их не за это любим. Не за самоотверженность, помощь или их финтифлюшки. Мы их любим за то, что они есть. Потому как с ними жизнь не сахар, а без них впору топиться в вине. Эх, синьор, мы их любим, потому что женщина — хоть и рыба-пила, но своя, родная. И, попилив, она ранку-то потом бинтами ласки обмотает. Просто хорошо, когда есть рядом тот, кого можно любить, и кто тебя любит.

— И верит, — четко и без тени сомнений ответил мужчина и обернулся.

Синьору Марино на секунду показалось, что в его разноцветных глазах что-то изменилось, а затем в воздухе вдруг повис невозможный, соленый, свежий аромат. Аромат, который ни с чем не спутаешь! И отдаленный крик чаек, словно звавший куда-то… Боцман вскочил, подобрался и со смесью удивления и восторга воззрился на собеседника.

— Что бы Вы выбрали: свободу, одиночество и дальние страны, или жену, этот город и вечное однообразие?

Синьор Марино знал ответ — знал еще с того самого дня, как сделал Матильде явно навязанное ею самой предложение руки и сердца.

— Куда же я денусь от своей красотки, карамба! — рассмеялся он. — Счастье, когда возвращаешься домой, а тебя ждут.

— Счастье — когда есть к кому вернуться, — ответил странный человек, развернулся и не спеша пошел к выходу с кладбища. Боцман наконец понял, почему он приходил три раза в год, почему всегда молчал и почему, несмотря на кажущуюся жажду жизни, выглядел потерянным. Это он заказал надпись над крыльями совы.

«Помню и люблю, Наги. Мы еще встретимся».

Чайки громко кричали, разнося по воздуху шум прибоя и холодный соленый ветер. Ароматы морской воды, влажного песка и водорослей укутывали могилы нежным саваном. Наги мечтала поехать к морю с Мукуро. Не смогла. Но теперь ее охраняет настоящий боцман и добрый старый пес. А чайки кричат, вторя медному колоколу, зовущему моряков на палубу. И ее вечность никогда не будет одинокой.

Боцман вытирал платком чуть повлажневшие глаза, раскаиваясь в своих словах, и провожал взглядом высокую фигуру сломанного, но не сломленного человека. Человек уходил в никуда, в шум прибоя и темноту, оставляя за спиной море, ветер и букет былых калл. Он уходил в никуда. Туда, где его уже никто никогда не будет «пилить»…

Вдалеке ухнул филин, каждый раз теперь повторявший одну и ту же, самую главную фразу. Он хотел верить в чудо… и верил.