Взрыв заставил остатки стекол в доме алмазной россыпью усеять пол. Огонь, рожденный топливом, ракетами и жаром, смешивался с ярко-оранжевым Пламенем Неба и растворялся в нем. Предсмертная Воля человека, решившего на пороге вечности уничтожить врага, сжигала даже сам огонь.

«Сегодня слишком весело, Диана».

«Так, как никогда прежде, правда, Клаус? Ты ведь чувствовал, что это — особенный день. День одного, главного для тебя Мертвеца».

Пламя иссякло, на подъездную дорожку падали жалкие крохи, оставшиеся от машины смерти. Клаус Хоффман был мертв. Погребен в воздухе и развеян по ветру, словно удостоился Солнечных Похорон. Лес гудел, как поминальный оркестр.

Колени Савады подогнулись, и он завалился назад, но холодные, совсем не мерзкие руки поймали его и зажали раны сочащимися гноем пальцами. Лия не плакала и не причитала. Савада молча глотал частицы кислорода, всё неохотнее проникавшие в его легкие.

— Прости меня, я не успела.

«Нет… ты тут ни при чем…»

— Возможно, — ее голос был пропитан тихой обреченностью. — Твои друзья недалеко, но могут не успеть. Я не знаю, хватит ли у тебя жизненной энергии, чтобы их дождаться.

«Ничего… Стану Стражем, буду… играть с Вольфом в шахматы», — Тсуна попытался пошутить, но его глаза уже не видели лица призрака. Они не видели ничего. И ее безысходной решимости тоже.

— Ребекка говорит, ты был хорошим Хозяином, — «и добавляет, что я идиотка».

Тсуна улыбнулся, не услышав мыслей стража. Его губы, когда-то нежно-розовые, сейчас по цвету сравнялись с небом.

— Вольфрам говорит, ты многого достиг, он гордится выбором, сделанным тобой на главном перекресте добра и зла, и это правда, — «а еще пытается доказать, что я не права, и затащить в Книгу: он всегда был слишком добр ко мне».

Кашель не дал Саваде улыбнуться еще шире, его била дрожь.

— Они почти пришли, Тсунаёши, но могут опоздать… Знаешь, ты очень добрый, — Лия улыбнулась. Холодное дыхание мертвеца обожгло еще живую, но замерзавшую кожу. Страж прошептала на ухо Хозяину… или всё-таки другу? А может… — И это хорошо. Я не могу спасти тебя, ведь чтобы залечить раны, нужно прочесть заклинание, отнимающее крайне много жизненной энергии. У тебя ее слишком мало — не хватит. Ты можешь умереть.

«Я… знаю. Понял. Сам виноват: поверил кому не надо».

— Глупый мой маленький мальчик, — с силой зажимая раны и не боясь причинить Тсунаёши боль, Лия продолжала шептать то, чего прежде не хотела говорить: — Будь умнее, не верь всем подряд. Но не теряй своей доброты. Даже если умрешь. Потому что… Мне более двухсот лет, mon cher. Но впервые встречаю я столь светлого, чистого человека. Не становись тварью. Не становись черным.

«Лия, что ты?..» — в ее голосе Тсуна заметил странную материнскую нежность, и интуиция прошептала, что что-то не так.

— Тшш, не перебивай старших, малыш, — она беззвучно рассмеялась. — Я мечтала о семье и детях. Но умерла слишком рано. Надеюсь, ты простишь мне мою вольность: все эти дни после похода в горы я относилась к тебе как к сыну, хоть и старалась вести себя как друг. Возможно, это покажется тебе глупым, но материнский инстинкт — вещь, с годами у женщин лишь усиливающаяся. Твои друзья почти добрались, Колонелло всё пытается спикировать к дому, но не может обойти огонь. Дом уже пылает. У тебя мало шансов на спасение. Ты попадешь в Книгу и долго, очень долго будешь переживать эти секунды. Слабость и боль, потерю крови и холод.

«Лия…»

— Савада Тсунаёши, помолчи, — учительский тон, властный, почти как у Наны, если он приносил очередной проваленный тест. И он не стал ее перебивать. — Я не желаю тебе этой участи. Если бы я только знала будущее… Но я не знаю. Ты можешь умереть. Поэтому оставайся таким же добрым, Тсунаёши. В жизни или в Раю.

На секунду сухие растрескавшиеся губы коснулись покрытого холодной испариной виска. «Не надо, Лия, лучше я буду Стражем и!..» — мысленный крик начинавшего падать в темноту паренька поглотил смех Стража — добрый и понимающий. А ее глаза загорелись решимостью.

«Не смей!» — в один голос закричали заточенные в Книге духи.

— Я, Лия Фарнезе, Первый Страж Книги Всезнания, расторгаю договор Савады Тсунаёши ценой будущего своей души.

«Не надо!» Тсуна распахнул глаза. Лия смотрела на него с нежностью и теплотой, будто не грозил ей ни вечный Ад, ни вечные муки. А впрочем… разве это так страшно, провести вечность на костре ради спасения души того, кого любишь как собственное дитя?

— Не теряй своей доброты, mon cher Тсунаёши.

Алая капля, что когда-то впиталась в пожелтевшую страницу Книги, скатилась по щеке духа, будто кровавая слеза, и упала на щеку Савады. А затем впиталась в нее через поры, совсем как полгода назад в демоническую бумагу.

— Лия… — хриплый голос не был похож на его собственный. Он был полон отчаяния.

— Не грусти.

Всё исчезло. Не было ни духа, ни крошечного белого шрама на пальце, так и не зажившего до конца еще с лета, ни поддержки. Тсуна рухнул на спину и пустым взглядом уставился в безликий серый потолок. Потолок не улыбался. Хранил молчание, безразлично прислушиваясь к пламени, всё быстрее подбиравшемуся к его обители. Савада Тсунаёши не заметил, как по его щеке скатилась одинокая горячая слеза. «Причины и следствия. Они над нами смеются…» Он закрыл глаза, и мир исчез вслед за Лией Фарнезе.

***

Одни считают белый цветом жизни, другие — смерти. Им красят потолки квартир и украшают стены моргов, в него укутывают покойников и невест. Это универсальный цвет. Но ярче всего его универсальность проявляется в больницах. Белый там правит бал, одним пациентам обещая выздоровление, другим — билет к патологоанатому всё в том же белом халате, что и у медсестер.

Первым, что увидел Тсунаёши, открыв глаза, оказался белый потолок. Совсем не тот, что полгода назад встретил его ущельем трещин. Этот потолок был безликий: краска на нем давно потускнела, но трещин не было, лишь общая серость и желтые разводы возле ламп говорили о давности ремонта. Этот потолок не хотелось изучать. Он не притягивал взгляд. Ему было плевать на человека внизу. Важны были лишь выжигавшие его день за днем лампы.

— Тсуна-кун! — парня схватили за руку, и он отстранено подумал: «Теплая. Не мертвая. Я… жив?»

Киоко сжимала его ладонь и настороженно вглядывалась в запавшие мутные глаза цвета горького шоколада — такие родные, но странно далекие, словно мгновенно повзрослевшие на сотню лет.

— Как ты, Тсуна-кун? Тебя чудом спасли: операция шла очень долго, ты потерял много крови, был поврежден кишечник… Тсуна-кун…

— Без суффикса, — прошептал Савада хрипло, и Киоко замерла. Она не ожидала, что он сможет когда-нибудь так спокойно, без тени смущения сказать об этом.

— Хорошо… Но как ты? Ты был без сознания трое суток…

— Ты была дома? Отдыхала? Ела?

Девушка отвела взгляд, а Тсуна наконец нашел в себе силы повернуть голову и посмотреть на нее. Мешки под глазами, запавшие щеки, потрескавшиеся губы, мятая одежда, спутанные волосы. Она не отходила от него ни на шаг.

— Никогда… — говорить было тяжело, шепот давался проще движений, но всё равно отнимал слишком много сил. — Никогда не ври мне. Обещаю… я тоже не буду врать тебе.

Киоко улыбнулась и, осторожно погладив парня по блеклым, безжизненным каштановым волосам, внимательно следя за его реакцией, тихо ответила:

— Обещаю, Тсуна. Я не могла уйти домой: тебе было плохо, врачи не знали, выживешь ли… — голос ее дрогнул, но девушка взяла себя в руки и закончила: — Поэтому я не могла уйти и оставить тебя. Нана-сан тоже была здесь, но сейчас они с твоим отцом у врача — пытаются добиться у него однозначного ответа. Врач сказал, если ты очнешься в течении пяти дней, всё будет хорошо, если нет — шансы пятьдесят на пятьдесят. Ты очнулся… Спасибо тебе…

— Киоко… А как меня?..

Тсуна сглотнул. Отчаянно хотелось пить, но еще больше хотелось узнать, не пострадал ли кто-то из друзей, вытаскивая его из огня.