— А теперь скажи мне, Савада Тсунаёши, ты Бог?

Одинокий удар набатного колокола.

— Ты имеешь ввиду, что я не должен был убивать, потому что…

— Просто ответь.

— Нет, конечно!

— Ты не Бог, а решает, кому и когда умереть, именно он. Хочешь, открою секрет?

Тсуна не хотел. Но ему не оставили выбора.

— Если высшие силы не хотят, чтобы человек умер, он останется жив. Упадет с десятого этажа, переломает кости, но выживет. Проведет трое суток под завалами, но спасется. Будет раз тридцать покалечен кривым бандитским ножом, но не умрет. Ни один убийца не сможет лишить жизни того, кто должен жить. А тот, кто должен умереть, может запереться в комнате с мягкими стенами, но встретит конец благодаря обыкновенному инфаркту. Не мни себя Богом, герр Савада. Убийца — лишь инструмент. Хотя это не снимает с него ответственности, так же, как с револьвера. Потому что револьвер мог дать осечку, и человек бы умер от инсульта. А быть может и нет? А что, если бы он выжил и прожил на пару недель дольше? Пара недель — мелочь в масштабах времени, словно секунда! Но за эти пару недель он бы мог разрушить жизни сотен. Или спасти. Всё относительно. И вина тоже. А еще относителен выбор. Ты можешь верить в Бога и свою роль палача, а можешь не верить и считать себя судьей. И только Книга будет знать правду. А расскажет тебе ее она лишь по запросу.

Фукс рассмеялся, а Тсуна в тот момент подумал: «А так ли это важно? Какая разница, кто принимал решение? Важно, что на курок нажали».

— Вольф, ты ведь сам говорил: причины приводят к следствиям, и этого невозможно избежать, так?

— Именно, — в глазах немца вдруг блеснул победный огонь. — То, что следует после рокового выстрела, — его следствие. Сам же выстрел — следствие событий, ему предшествовавших. И если хорошенько поискать, даже у самой невинной жертвы мы найдем мелкие грешки, как и у самого «невиновного» убийцы, случайно сбившего пешехода мопедом. Жизнь бежит вперед. Мы не можем изменить прошлого…

— …но мы можем изменить будущее, — закончил за духа Савада.

— Именно.

Это была победа. И Тсуна перестал корить себя за убийство двух человек, мечтавших о гибели сотен.

***

Рубины — алые корунды, многие годы набиравшие массу, цвет, плотность… Они лежали среди обломков горных пород и постепенно, очень медленно превращались в драгоценность. С каждой секундой, с каждым столетием они становились всё ценнее и прекраснее, дожидаясь, когда их найдут, огранят и заставят сиять в лучах солнечного света.

Но есть алые россыпи, которые со временем становятся ужасны.

Бежевый океан ковра пересекал алый Гольфстрим, тянувшийся через всю комнату от стены к окну. Крупные алые лужицы, словно мелкие озерца, покрывались коричневой коркой медленно и неохотно. Резкие мазки, будто нанесенные кистью каллиграфа-абстракциониста, сдавались времени и воздуху много быстрее — они теряли драгоценный рубиновый окрас и становились грязно-коричневыми, как подсохшая после дождя грязь. Эта россыпь живых корундов была уродлива в своей умиравшей красоте. И она тянулась выцветавшим шлейфом за своим императором, преклонившим колени перед крохотной частицей неба за окном.

Тсуна цеплялся пальцами за подоконник и пытался встать, чудом не теряя сознание. Неглубокие, но многочисленные раны, которые он старался зажать левой рукой, капля по капле выдавливали из него жизнь. Перед глазами всё плыло, и Савада сравнил эти ощущения с теми, что испытал в пещере во время поисков картины Вонголы — его покидала энергия, а вместе с ней и сама жизнь. Сил не оставалось. Но он всё же еще был в сознании.

Наконец встав на колени и выглянув в окно, парень нашел взглядом черный вертолет, плавно снижавшийся к подъездной площадке перед домом. «Где Колонелло?» — судорожно подумал Савада, не замечая воющего вокруг дома пламени. Деревья пылали, к небесам взмывали столбы черного дыма, а алые языки погребальных костров трещали, как сплетницы на похоронах губернатора. Им было дело до каждой веточки, до каждой травинки, до каждого кустика — всем нужно было перемыть кости, всех надо было обратить в прах. И Колонелло вынужден был отлететь от этого огненного Ада: попади на перья птицы хоть одна искра из сотен, разлетавшихся по воздуху, и трагедии было не избежать. А впрочем, он уже начал подъем выше, к облакам, чтобы подлететь ближе к усадьбе и попытаться приземлиться на крышу дома, хотя бы немного подальше от искр. Но он мог не успеть.

Клаус Хоффман, выбежав из дома, со всех ног кинулся к уже опустившемуся на землю, но не заглушившему двигатели вертолету. Лопасти винтов вращались с бешеной скоростью, и мужчина, отгородившись от мощных порывов ветра рукой, согнувшись, начал подбираться к двери в безопасные недра черной птицы. Пилоты сверялись с данными приборов и активно обсуждали последний приказ: они решали, с какой высоты и под каким углом удобнее всего будет сравнять дом с землей. Его надо было уничтожить тщательно — так, чтобы не осталось даже крошечного микрофона, записавшего лишнюю информацию. К вящему сожалению немца, времени на обыск Савады у него не было — могло явиться подкрепление Вонголы, и потому ему надо было уносить ноги как можно скорее. И пилоты увлеченно обсуждали, как лучше выполнить задание и прикрыть босса, много лет щедро платившего им за чужую смерть.

Зная, что Диана осталась в доме, чтобы отвлечь Стража врага, Хоффман шептал слова, предназначенные лишь ей одной. И он знал, что она его услышит, ведь дух и его Воин были связаны и могли перешептываться мыслями, беззвучно смеясь над теми, кто не мог позволить себе читать мысли лучшего, самого дорогого и самого ненавистного друга.

— Сегодня очень весело, Диана… Почти как там, в Дне Мертвых. Сегодня очень весело, Диана… Почти как в Мексике, где мы провели наш первый эксперимент. Помнишь, как процессия с картонными скелетами побросала игрушки и взялась за ножи? Помнишь, как скелеты стали красными? Это было так весело, Диана… Почти как сбор трав или автоматов на поле боя. Нам было весело, и мы смеялись. Но сейчас мне еще смешнее. Ты помнишь?..

«Я помню», — рассмеялся кто-то у него в голове. Кто-то, кто сводил с ума едва поспевавшую за быстрыми движениями Лию.

Лопасти винтов закрутились еще быстрее. Пилоты пришли к согласию, а их босс наконец занял место в брюхе хищного металлического убийцы. Ракеты были готовы к запуску. Тсуна натянул на окровавленные руки теплые уютные варежки.

— Viva el Día de los Muertos! — разнеслось воздушным вихрем и слилось с ревом пламени, гудением винтов и воем ветра.

«Если встает вопрос, убить врага или нет, думай о трех вещах. Сможешь победить, не убив?..» Бесполезно. Зачем оправдываться перед самим собой какими-то схемами и вопросами?

«Кто решает, когда человеку умереть?» А какая, собственно, разница? Главное, что будет потом.

«Почему люди не могут жить мирно?» «А почему люди не хотят принять смерть как данность?» И правда, почему? Всё было бы намного проще, если бы… Но этого никогда не будет.

«Этот мир — мир лжи. И если верить чувствам, а не фактам, просто сдохнешь». Всё просто, как дважды два. Убей или умри. Потому что это война. Убей или позволь сдохнуть самому себе, своим друзьям и кому-то, кого даже не знаешь. Не надо чувствовать и терзать себя виной. Не надо рассматривать свои поступки под микроскопом. Просто прими решение — будь верен себе до конца. Если сможешь…

Черная металлическая птица взмыла к небесам. Диана рассмеялась — пронзительно, высоко, хищно. Лия пошатнулась, ее враг исчез. Оказался во чреве взмывавшего с каждой секундой всё выше вертолета. Страж рванулась к ронявшему остатки жизни на бежевый ковер Хозяину, но он не собирался умирать. По крайней мере, сейчас.

— Мне понравился этот забавный день, Диана…

— Я знаю, дорогой.

— Мы еще встретимся? Посмеемся вместе?

— Конечно же… нет. Я буду смеяться одна, дорогой!

Яркая оранжевая вспышка. Языки пламени казались слишком тусклыми и мертвыми по сравнению с ней. Протяжный гул объял тело вертолета вместе с рыжим маревом. Савада Тсунаёши стоял у окна на коленях, роняя на пол пот, кровь и осколки прошлого, а его уютные варежки, ставшие смертоносным оружием, полыхали Пламенем Предсмертной Воли. Не тем, что согревало ладони друзей. Тем, что сожгло, не оставив пепла, Бьякурана Джессо. Только на этот раз Тсуна понимал, что делает. И не пьянил себя иллюзией безгрешности.