— Ты что! — Саваду перебили, и девушка, прижав к себе бежевое чуть приталенное платье с длинными рукавами, воротником-стойкой и изящной вышивкой, посмотрела на него, как на Восьмое Чудо Света. — Оно прекрасно! Я его надену! Не понимаю, правда, как может летом, в жару, быть прохладно в таком платье, но я буду носить!

— Тебя подруги не поймут! — всполошился Тсуна.

— А я скажу, что это подарок, — разулыбалась Сасагава, и гордость в ее голосе заметил даже Тсунаёши.

Медовые глаза смотрели на него со странной смесью восхищения, преданности, обожания и смущения, не скрывая ни капли эмоций — как Тсуна просил месяц назад. Киоко победила саму себя, решив, что искренность лучше стены отчуждения, выстроенной из-за глупых страхов, мешающих жить. Мешающих смотреть в глаза тому, кого любишь. И Тсуна, наконец, осознал, что ему жизненно необходимо рискнуть — ведь риск всё же мог оправдаться… Вот только сейчас делать признание он не хотел. Знал, что скоро идти на ужин, понимал, что Рёхей такому повороту событий не обрадуется, полагал, будто Киоко нужно больше времени, чтобы принять его чувства… Он боялся. И решил продвигаться к цели не спеша, медленно, чтобы точно победить, а не кидаться в омут с разбега. Он перестраховывался. И Фукс отлично понимал, почему. Страж лишь беззвучно смеялся, глядя на бесплодные метания маленького мальчика, боявшегося потерять то немногое, что имел. Но Вольфрам любил рисковать, а Тсуна терпеть не мог, и потому такие разные реакции были вполне ожидаемы. Правда, они оба умели выбирать оптимальный вариант, и это их всё же роднило. Они оба знали, что перестраховка в деле, не вселяющем уверенности, важна, и Тсуна решил перестраховаться, а Фукс его за это не осуждал.

— Я буду очень рад, — залившись краской, пробормотал Тсуна и осторожно спросил: — А примерить можешь? Просто я не знал размер, потому застрял в магазине, и Хибари-сан даже сказал, что я как девчонка, неспособная отойти от витрины… А когда он ушел, я вдруг вспомнил про старшего брата, так что узнал размер у него. Но он ведь и ошибиться мог…

Киоко недоуменно воззрилась на Саваду, бросила короткий взгляд через плечо — куда-то в скрытую стенами даль, где притаилась комната Рёхея, а затем рассмеялась.

— А я-то думала, почему братик ворвался ко мне в комнату и с порога закричал: «Быстро скажи мне свой размер платья! И не спрашивай, зачем!» Я ответила, а он громыхнул дверью и куда-то на полной скорости убежал. Я думала, он сам решил мне что-то из одежды купить, а он для тебя выяснял…

Киоко залилась звонким, будто переливы колокольчиков, смехом, и Тсуна не мог не рассмеяться вместе с ней. Поведение Рёхея не казалось ему таким уж забавным: он и сам бы спросил у матери ее размер, попроси отец его выяснить, но вытиравшая глаза от выступивших слез девушка, ее разрумянившиеся щеки, яркие от прикусывания, чуть влажные шелковистые губы, волосы, рассыпавшиеся по плечам неровным, словно чуть тронутым ветром водопадом, и тонкие руки, крепко прижимавшие к груди бежевую ткань… Тсуна смеялся от счастья. От того, что это чудо было рядом с ним и дарило искреннюю чистую улыбку именно ему — ему одному. Остальным она чаще всего улыбалась краешками губ, как и положено ямато надешико. Но не ему. Потому что он просил ее быть честной. И потому что с ним она хотела быть собой…

— Старший брат меня выручил, — сквозь смех заступился за друга Тсунаёши.

— Да, он молодец, — отсмеявшись, ответила Киоко и вытерла последние слезинки кружевным платком.

— Ну так… ты примеришь? — осторожно спросил Савада, отчаянно надеясь на положительный ответ.

— Сейчас? — растерялась девушка.

— Если не хочешь, не надо! — тут же выпалил Тсуна, по обыкновению уйдя в глухую оборону.

— Нет, просто ужин же… Не хочу испачкать, — расстроено ответила Сасагава, но тут же оживилась: — Давай я после ужина надену? Как раз когда пойдем слушать твои истории о Египте! И ты можешь надеть такую же… как это называется?

— Джалабия, — с видом ученого кота довольным голосом подсказал Тсунаёши.

— Да, она ведь у тебя осталась?

— Ага, как и куфия — головной убор. Могу надеть! — просиял Тсуна. — Так мы будем…

«…как пара», — чуть не ляпнул он, но каким-то чудом успел спохватиться и замолчал. Щеки Киоко покраснели еще сильнее, и она опустила взгляд. Ей одновременно и хотелось закончить его слова, и не хотелось: страх ошибиться, страх неверно истолковать чувства Савады, страх не просто подтолкнуть парня к признанию, а буквально заставить сделать его, перекрывал кислород. И Киоко, глубоко вздохнув, расправила платье, решив, что если Тсуна не спешит, то и ей не стоит торопить события. Ведь мужчина — хозяин не только дома, но и жизни женщины, отдавшей ему свое сердце. А значит, Киоко не должна была ставить Тсунаёши в неловкую ситуацию — она должна была быть его поддержкой и мягко, ненавязчиво подводить к верному решению, ни к чему не принуждая. В этом и состояла роль идеальной, по мнению японцев, жены. А Киоко хотела быть именно такой. И еще она хотела, чтобы ее самураем стал один вполне конкретный, очень стеснительный человек. Но Савада не решался сделать первый шаг, и Киоко терпеливо ждала. Надеялась, что не ошиблась с выводами и ее чувства взаимны, но не решалась это проверить. Всё должно было идти своим чередом, ведь Тсуну она готова была ждать вечность… Только вечности у этих двоих не было.

— В общем, я надену это всё, только у меня джалабия белая — мужчины не украшают их, это не принято, — наконец разрушил неловкую тишину Савада.

— Здорово, — улыбнулась девушка. — Огромное спасибо тебе за это чудо, никогда не получала таких… таких замечательных подарков!

— Да ладно, ничего необычного, — смутился парень, а Киоко, поклонившись ему, счастливо улыбнулась и, снова прижав к сердцу расшитое камнями платье, тихо сказала:

— Для меня необычно…

Она умчалась в свою комнату раньше, чем Савада успел что-либо сказать. Просто выскочила за дверь, вернулась, подхватила с кровати остальные подарки, быстро поклонилась, шепнула: «Спасибо, Тсуна…» — и убежала. Он не расслышал, был ли произнесен именной суффикс, и очень надеялся, что нет. А Киоко, закрывшись в своей комнате, кружилась в обнимку с бежевым платьем, и как мантру повторяла всего одно слово. Имя, лишенное ненужного суффикса.

***

— Скажи, Диана, черепа всегда смеются?

— Всегда, Клаус, всегда. Они скалят зубы, точно зная, что ждет суетящихся смертных.

— Диана, День Мертвых — красивый праздник, ведь правда?

— Правда, Клаус, правда. Мертвецы не лгут, не предают, не забирают принадлежащее тебе по праву. Они прекрасны в своем безмолвии.

— Поехали в Мексику, Диана. Когда всё это закончится, поехали в Мексику. Есть сладкие смеющиеся черепа, ставить свечи на чужих могилах и радоваться дню Мертвых! Viva el Día de los Muertos!

— Viva! Но Клаус… это никогда не закончится.

Ее беззвучный смех был похож на смех черепа. Немец, стянув галстук и глядя на полный бокал виски, сидел на диване, притянув колени к груди. Ботинки аккуратно стояли у низкого столика, между ярко пылающим камином и потертым диваном цвета старой очищенной фисташки. Диана закружилась по комнате, и Хоффман шепнул:

— Ненавижу.

— Я знаю, дорогой, я знаю! — вновь рассмеялась охотница. Ее Колосс был почти сломлен дурными вестями, уместившимися на крохотном клочке бумаги. Пепел в камине еще хранил аромат чернил, что затейливой латинской вязью вывели простые слова: «Carcinoma ventriculi».

— Рак желудка операбелен, — нахмурился немец и поднялся. Ее смех, этот ненавистный смех самой смерти, всегда заставлял его взять себя в руки. Даже на краю Ада. Даже в пустыне без капли воды, когда она и сама не знала, в какой стороне город. Даже когда его ранили в живот, и он прополз полквартала, прежде чем наткнулся на бродившего по ночным окраинам Берлина пешехода. Он не умел сдаваться. За это она его и ценила.

— У тебя первая стадия, так что вполне вероятно, операция поможет. — Диана замерла у двери. Черные волосы дивным шелком подчеркнули худобу плеч.