— Для самураев — да, — поморщился Хибари и убрал тонфа. Но без них он отчего-то вдруг почувствовал себя беззащитным.
— А для Вас?
Савада задавал слишком много вопросов. И слишком больно они били по памяти. По душе. По ранам, которые не хотелось ковырять гвоздем воспоминаний…
— Я принимаю то, что посылает жизнь, — коротко бросил он, но Тсуна не сдался. Упрямый, наглый, безответственный!.. Слишком заботящийся о друзьях.
— Но ведь если Вас убьют в бою, это будет проигрыш. А Вы ненавидите проигрывать! Как же тогда?
Японец поморщился и, отойдя от Савады, снова посмотрел на небо. Если бы этот вопрос задала канарейка, он ответил бы. Но она никогда не задаст его. А всегда молчать… это хорошо. Но почему бы и не ответить? Почему бы не рассказать зверьку, отчаянно желающему понять своего товарища, что смерть — это далеко не самое страшное?..
— Проиграть и умереть — не одно и то же. Ты меня не слышал, если не понял. Проигрывает тот, кто сдается. Тот, кто умирает, не склонив голову, не проигрывает. Просто его жизнь прекращается. Тот, кто его убил — победил, но не врага, а его жизнь. Он ее забрал. Если умру в бою — не проиграю. А если буду умирать долго, старой развалиной на кровати, это будет жалкий конец. Умирать надо так, чтобы принести пользу тому, что важно.
— Намимори? — осторожно спросил Савада.
— Да, — ответил почти белому небу Хибари.
— А если у Вас будет кто-то… Ну, жена или дети? Они ведь расстроятся.
Комитетчик криво усмехнулся и отчего-то решил ответить. Может, потому что солнце жгло слишком сильно?..
— Если они и будут, то поймут. Для жены воина честь не менее важна, чем для него. И она будет рада его смерти на войне, а не в тылу.
— И они не будут грустить? — удивился Тсуна.
— Что важнее: грусть или честь?
Раньше Тсуна дал бы ответ, не задумываясь. Потому что честь — понятие эфемерное, растяжимое, она у каждого своя, и ее критерии разнятся, у многих она вообще очень гибкая. А вот тоска и боль понятны каждому, и каждый в душе плачет, когда его ранят. Вот только…
— И то, и другое важно, но по-своему, — задумчиво ответил Тсуна, и на него бросили раздраженный взгляд. — Когда грустно и на душе кошки скребут, всё из рук валится. Это тяжело. Но это можно пережить. А если честь задета… Не знаю, меня часто называли бесполезным, били, деньги отбирали — это меня не задевало. Если я и правда глупый, что с того, что кто-то это озвучит? Но вот когда мы дрались с Бьякураном, я понял, что не могу проиграть. Если честно, очень хотелось убежать, спрятаться и не высовываться, чтобы не пришлось драться, чтобы не быть в опасности. А потом… Он ведь убил моих друзей. Он убил много хороших людей. Ни в чем неповинных. Просто потому что ему так захотелось. Я… не смог убежать. Потому что я должен был защитить тех, кто еще был жив. Я не знаю, что для Вас честь, она ведь у каждого своя, но для меня… Вот если меня назовут бесполезным идиотом, я буду грустить, и от грусти мне станет плохо. А если моим друзьям причинят боль, и я ничего не смогу сделать, чтобы им помочь, вот тогда заденут честь, наверное. И это будет в тысячу раз хуже. Поэтому я думаю, что важна и честь, и грусть, но по-своему. Грусть проходит, но если она очень сильная, то остается постоянным монотонным фоном, а если честь заденут, грусть уже не пройдет, да еще и изведешься весь — сам себя сгрызешь мыслями. Вот как-то так.
— Что-то в этом роде, — усмехнулся комитетчик, и стало ясно, что ответ Савады пришелся ему по душе. Всё же для доброго, наивного будущего мафиозного босса честь была очень важна — он и сам еще не понимал, насколько. Только вот она у него была очень своеобразной: он ставил на первое место жизни друзей, а не свою собственную. И это лишь еще больше приравнивало его к верным животным — существам, неспособным причинить боль тому, кто их ценит. Если только случайно…
— Хибари-сан, а кто Вас такому научил? Я вот как-то даже не задумывался, даже Бусидо прочитал, только когда Вольф предложил. А Вас родители этому учили? — зверьки порой причиняют боль, случайно задев когтем едва поджившую рану.
Хибари нахмурился и словно ощетинился. Казалось, вокруг него выросли сотни невидимых игл. Тсуна понял, что задал неправильный вопрос.
— Отец. Но тебе какое дело?
Савада поежился, но не стал уходить в глухую оборону: он отлично понимал, что дать Хибари замкнуться сейчас — значит потерять только что промелькнувшую нить доверия. А впрочем, он просто хотел понять своего товарища как можно лучше и помочь ему, если сможет…
— Ну, просто… — парень замялся и признался: — У меня вот отец дома почти не бывал. Я его видел раз в полгода, и то не всегда, но даже приезжая, он на меня внимания не обращал. Поэтому и интересно… Меня отец ничему не учил, Вам повезло, что Вас научили быть сильным…
Боль. Превращавшая горячий воздух Египта в воздух крематория боль. Глядя на Хибари Кёю, Тсуна понимал, что тот с удовольствием поменялся бы с ним местами и никогда не видел собственного отца… а впрочем, нет. Хибари Кёя был слишком сильным. А потому не поменялся бы с Савадой местами, даже если бы ему предложили вернуться в прошлое и прожить жизнь заново — в другой семье. Любящей, теплой, заботливой. Он бы не изменил ни единой секунды, потому что принимал от судьбы абсолютно всё. А еще потому, что сильные люди не бегут с поля боя.
— Мой отец — глава клана якудза Намимори и окрестных районов, — с лицевым спазмом, отдаленно напоминавшим усмешку, ответил слишком сильный для слабых помыслов человек. — Умер два года назад. Я его дела не наследовал. Но я унаследовал Намимори. Это — смысл моей жизни. Так что не говори ерунды. Меня не учили быть сильным. Я стал собой, потому что иначе было нельзя.
Слабаки в мире мафии? Смешно. Слабаки в одном из сильнейших кланов якудза? Еще смешнее. Если мафиози готов умереть за дело и босса, но всеми силами будет стараться сохранить свою жизнь, настоящий якудза пойдет на смерть в любую секунду, стоит лишь «отцу» приказать умереть. Он даже совершит харакири, если верен клану и боссу, заменившему всем «братьям» в клане отца. Босс — сюзерен, его «сыновья» — самураи, и они чтят измененный, подогнанный под законы якудза кодекс чести самураев. Они просто не могут иначе. И смерть за клан для них — наивысшая честь. Потому что они верят: «Самурай должен прежде всего постоянно помнить, что он должен умереть». И никак иначе. Впрочем, только в случае, если это настоящие якудза, воспитанные по всем правилам и живущие ради клана, а не ради себя. Пришедшие со стороны редко принимают этот образ жизни. Этот фатум. Но Хибари Кёя с рождения видел собственноручно отрезанные мизинцы провинившихся и улыбки, с которыми шли на смерть за честь клана настоящие воины. Он не боялся смерти. Он не боялся жизни. Он верил только в собственную честь.
— Я не знал, — пробормотал Тсуна, но не отвел глаз.
— Даже у своего артефакта не поинтересовался? — язвительность — отличный защитный механизм.
— А зачем? — наивность — лучшее оружие против нее.
Хибари вздохнул. Злиться уже не хотелось, как, впрочем, и продолжать этот бесполезный разговор. Да и тренировку тоже. Он молча отправился к городу, закинув за спину рюкзак; песчаные волны, пытаясь поглотить черные кеды, рассыпались кварцевым дождем.
— Хибари-сан, спасибо, — донес до него ветер. Благодарность Савады за то, что ему открыли глаза на его собственные поступки, за то, что ему помогли это пережить, за то, что подпустили на шаг ближе… за то, что не считали жалким травоядным и принимали. Со всеми минусами, не пытаясь ни уничтожить, ни втоптать в грязь.
— Лучше запомни, Савада, — бросил комитетчик, не оборачиваясь, — чтобы побеждать, надо забыть о жалости. Уничтожай врагов так, как они бы уничтожили тебя. Не задумываясь. Иначе замешкаешься и умрешь. Война не жалеет. Не жалей и ты.
— Не жалеть, — эхом отозвался Тсуна.
— Боги войны на стороне сильных, а сильные не сомневаются.
Савада замер. В пустыне словно резко похолодало. И Хибари резко обернулся, не понимая, почему его слова так изменили атмосферу. Тсуна стоял, как громом пораженный, и с ужасом смотрел на товарища. А затем губы, иссушенные жарким полуденным ветром, задрожали, и Тсуна, со всех ног кинувшись к рюкзаку, закричал:
