— Тсуна-кун, да что же это?.. — причитала Киоко, доставая из комода платок и вставая перед другом на колени. — Что случилось? Скажи, пожалуйста…
Она протянула руки к искалеченным пальцам Савады, но стоило лишь осторожному прикосновению обжечь израненную кожу, как он отпрыгнул от девушки, как от огня. Отползая к стене, Тсуна повторял одно и то же, снова и снова, как заведенный. Будто механическую игрушку заело на одной фразе.
— Не надо, испачкаешься, не надо, испачкаешься, не надо, испачкаешься…
И Киоко поняла, что произошло что-то ужасное. Только вот испачкаться она не боялась.
— Тсуна-кун, я не боюсь, — печально улыбнулась она и, подойдя к врезавшемуся в стену, но продолжавшему пытаться отползти парню, снова встала перед ним на колени. — Не оставляй меня, слышишь? Ты же обещал меня защищать, поэтому… позволь мне хоть раз тоже тебя защитить?
Тсуна замер. Мысли путались, где-то на краю сознания вспыхивали яркие блики, будто огонь на конце спички, а коралловый дождь всё падал, падал и падал, переполняя разум безумием. Истерика вышла из-под контроля.
— Не надо! — закричал Тсуна не своим голосом, когда его руки снова коснулась она — та, кто не должен был прикасаться ко всей это грязи. — Не трогай меня, я грязный! Испачкаешься! Так много крови, так много, не подходиииии!…
Страшный вой на одной ноте и удар затылком о стену. Карие глаза закатились, но по щекам не скатилось ни единой слезинки. Их высушила паника — еще там в подвале. И отвращение к самому себе. А в следующую секунду Тсуну крепко обняли, и его тело словно прижгли раскаленным железом — дюйм за дюймом боль пронзала каждую клеточку кожи, которой дарили незаслуженное ею тепло.
— Нет, Тсуна, не говори так, ты не виноват, ты ни в чем не виноват… Я же знаю, ты очень добрый, ты никому не желаешь зла… Что бы ни случилось, ты не виноват…
Он пытался вырваться, захлебываясь воздухом и ощущая, что тонет. Но его не отпускали, и слабые, нетренированные руки, вдруг ставшие на удивление сильными, не позволяли человеку, победившему десятки сильнейших врагов причинить себе еще больше боли. Киоко крепко обнимала его, прижимая к себе и не позволяя снова удариться затылком о стену, шептала что-то бесполезное, но такое нужное сейчас, и боялась лишь одного — что он ее не услышит.
— Тсуна, пожалуйста, пожалуйста, не причиняй себе боль…
Ее не услышали. Савада резко дернулся в сторону и Киоко буквально повисла на нем, изо всех сил стараясь удержать парня, растерявшего всю свою силу в безумном желании исчезнуть. Он чуть не упал, но она заставила судорожно дергавшееся тело выровняться вновь, притянув его к себе за шею, и Тсуну качнуло в другую сторону. Ее губы случайно скользнули по его щеке, и слова, сорвавшиеся с них в этот момент, что-то изменили.
— Пожалуйста, не оставляй меня, Тсуна! Ты же обещал… Слышишь?..
Он обещал. И он ее услышал.
Алое марево перед глазами начало рассеиваться, огонь уже не горел так ярко, дождь перестал хлестать по щекам горячими, вязкими, отвратительными каплями. Словно кран перекрыли. А может, просто наложили жгут на вену?..
Хриплое горячее дыхание сорвалось с пересохших губ. Тело разом обмякло, словно из воздушного шарика выпустили весь воздух. Тсуна не заметил, как буквально повис на всё еще отчаянно прижимавшей его к себе девушке. И мысли, разом исчезнувшие, оставили в голове сладкий вакуум — такой желанный, такой нужный, готовый принять в себя первое, что услышит.
Киоко судорожно улыбнулась, и ее губы задрожали. Ладони осторожно скользнули вверх и начали бережно и очень нежно поглаживать спутанные волосы и странно обмякшую спину друга — но друга ли? — затянутую в насквозь пропитавшуюся потом белую рубашку.
— Не кори себя, я же знаю, ты очень хороший, Тсуна… — тихий шепот и мерные движения ладоней. Так тепло… — Ты всегда помогаешь всем вокруг. Ты никому не желаешь зла. Ради друзей ты готов на всё: себя не пожалеешь, а нам поможешь. Это главное, слышишь?
Он слышал.
— Что бы ни случилось, ты… ты исправишь это. Если исправить нельзя, то… искупишь это. Ты сделаешь много, очень много хорошего, — прерывистое дыхание на его шее и ласковые прикосновения. Так спокойно… — Говорят, грехи можно искупить хорошими поступками, а ты хороший человек, Тсуна. И что бы ты ни сделал, я точно знаю: ты искупишь вину. Потому что ты даришь людям вокруг много радости, ты приносишь свет. Ты сможешь всё искупить, я уверена, понимаешь?
Он понимал.
— Ты всё преодолеешь, Тсуна… Но в одиночку никто не может справиться с болью, поэтому не отталкивай меня. Я немногое могу, но хотя бы побыть с тобой и разделить эту боль… позволь мне. Потому что ты не должен переживать это в одиночку. Позволь пережить это вместе с тобой, — такие добрые, слишком добрые слова, и слишком нежные, но удивительно крепкие объятия, словно его боялись отпустить. Так… хорошо… — Не закрывайся. Ты не должен быть один. Никто не должен. Всем нужен кто-то рядом. У тебя… у тебя много друзей, все они помогут, если что-то случится. Как и ты им. Не думай, что ты один, это не так. Мы все с тобой. И это не изменится, что бы ни случилось. Что бы ты ни сделал. Я… я всегда буду рядом, Тсуна… поверь…
И он поверил.
Люди хотят верит в чудо даже на краю пропасти, зная, что через минуту оползень уничтожит ненадежную опору.
— Тсуна, просто попытайся всё исправить, а мы поможем. Мы все. И я тоже. Не отталкивай. Я ведь всё равно не уйду. Что бы ты ни совершил…
— Я… — хриплый, сдавленный шепот. Язык распух, как пиявка, напившаяся крови, и не хотел шевелиться. Горло скребла наждачная бумага сухости. Но он всё же выдавил из себя слова, которые боялся произнести: — Я пытал человека.
Киоко вздрогнула. А в следующую секунду она еще крепче прижала к себе друга — да нет же, не друга! — и прошептала:
— Бедный мой…
Выдох. Остатки воздуха покинули легкие, словно тело получило удар под дых. А вместе с углекислым газом, способным отравить кровь, Тсуну покинул и ужас. Ужас напряжения, ожидания кары, странного мазохистского желания услышать наконец слова обвинения и оказаться одному в огромной комнате, наедине со стенами, которые ждут новых ударов… Его простили. А впрочем, его и не винили. И Киоко обнимала человека, которого давно любила, боясь отпустить и думая лишь о том, за что на долю этого светлого, доброго существа выпадает слишком много несчастий. Она ни в чем его не винила. Никогда.
— Прости меня, — Тсуна не узнал свой голос: он казался детским, беззащитным и каким-то потерянным.
У кого он просил прощения? За что? И зачем? Он и сам не знал. У человека в подвале за его мучения. У Бьякурана Джессо и Деймона Спейда, которых он убил в бою. У всех тех, кому когда-либо причинял боль. У тех, кого заставлял грустить. У родителей, которых отказывался понимать. У Киоко, которою мучил неведением и не подпускал к своему миру… А может, у самого себя? У того Савады Тсунаёши, которого он отказывался принимать?..
Иногда прощение нужно человеку просто для того, чтобы простить себя самому.
— Прощаю, прощаю, Тсуна, и ты прости… Всё будет хорошо. Я уверена, когда-нибудь… всё наладится, слышишь? Поверь мне.
Он верил. Он всегда верил ей, даже не замечая этого. И если бы она сказала, что умеет летать, он не стал бы сомневаться. Потому что Сасагава Киоко была единственным человеком, которому он верил безоговорочно. И от которого он готов был принять абсолютно всё.
Остатки напряжения исчезли вместе с недавно накатившей апатией и безысходностью. Истерика улеглась, чувство стыда больно кольнуло прямо в сердце, но… Тсуна отогнал его, просто потому, что испугался остаться один в этой вязкой, черной темноте, похожей на слизь, стекающую по каменной кладке. А может, на что-то более теплое?..
Парень шумно выдохнул и закрыл глаза. Он не видел ничего, кроме карминовых бликов, уже очень долго, но только сейчас смог позволить себе закрыть глаза — потому что алое марево наконец-то согласилось его отпустить.
