Несмело опершись лбом о его плечо, Наги почувствовала, как по тонкой, почти прозрачной коже самого дорогого для нее человека пробежали мурашки. И она улыбнулась, радуясь, что он не видит ее залитое краской лицо. Она не обняла его в ответ, не посмела сказать ни слова, но он чувствовал, что ему верят, и знал, что она просто боится. Не его — ошибки, которая разрушит иллюзию счастья. Вот только она еще не понимала, что это счастье не было иллюзорным. Впрочем, как и Мукуро еще не понимал, почему тоже счастлив. Счастлив сейчас, когда от холода должно сводить руки, а душа обязана рваться на части из-за алых воспоминаний, раскалывавших голову подвальными криками. Он просто улыбался, потому что впервые в жизни ему не было ни холодно, ни одиноко, ни…

«Я живой», — пронеслось у него в голове. Он наконец понял, что выбрался из могилы и уже не вернется туда вновь до самого конца. Ведь рядом есть кто-то очень добрый, очень светлый… настоящий. И этот кто-то его любит.

— Наги, я не иллюзия, — тихо сказал он, впрочем, не задумываясь, зачем это делает. Может, потому, что хотел ощутить ее прикосновение? Которое еще раз подтвердило бы сам факт его существования. — Я не исчезну.

И Докуро закусила губу, чтобы не всхлипнуть. Потому что она всё же осмелилась поверить в чудо. Осторожно и несмело ее ладони поднялись и замерли в воздухе, а затем медленно, очень медленно приблизились к испещренной шрамами спине иллюзиониста. Впрочем, на спине шрамов было намного меньше, чем на груди, потому что он никогда не позволял никому оказываться сзади — ни врагам, ни друзьям. А если позволял, следил за ними так, словно от этого зависела его жизнь. До этого вечера…

Мукуро чуть крепче прижал Наги к себе, и она решилась. Тонкие пальцы с короткими неухоженными ногтями осторожно коснулись кожи, в свете луны казавшейся призрачной. Но мурашки, пробежавшие по ней, отказались признавать человека иллюзией. Ее ладони мягко легли ему на лопатки, и два сердца синхронно пропустили один удар. Любовь? Нет. Кое-что большее. Доверие.

Мукуро закрыл глаза. Он не хотел ни о чем думать. Не хотел просчитывать варианты развития событий, отталкивать болезненные воспоминания или наказывать себя за грехи. Он уже за всё заплатил. И в этот момент ему просто хотелось чувствовать — впервые в жизни отключить разум, инстинкт самосохранения и врожденную недоверчивость, растворившись в ощущении блаженного покоя.

После шторма всегда наступает штиль. И чем сильнее был шторм, тем больше обломков похоронит в своей памяти спокойная гладь воды. Она окутает их безмятежностью и подарит умиротворение. А солнце согреет ее, чтобы стереть воспоминания о кораблях. Только где-то на дне будут спать вечным сном те, кому никогда больше не увидеть небо.

Тихо, спокойно, ласково, безумно нежно и удивительно чутко ладони иллюзионистки дарили спине единственного существовавшего для нее мужчины свое тепло. Крепко, но очень бережно прижимал он ее к себе, не желая отпускать. И луна поняла, что больше она здесь никому не нужна — ее фальшивому, безразличному свету предпочли настоящий свет, не способный исчезнуть, заигравшись. Ночь медленно растворялась следом за лунным светом, исчезая в алом мареве рассвета, и этот цвет, такой ненавистный, не вызвал отторжения. Рокудо Мукуро успокоился. И нашел силы себя простить.

========== 35) Надежда ==========

Этой ночью Савада Тсунаёши не спал. Выйдя из подвала вместе с Мукуро, он медленно, очень медленно поднялся по лестнице, не глядя вслед быстро умчавшемуся наверх иллюзионисту. Затем еще медленнее преодолел один за другим десяток коридоров. Темнота давила на человека так же, как и в подвале, словно смеялась над ним, но он упорно шел вперед, будто механическая кукла, у которой еще не кончился завод. Шаг, еще шаг, шарниры-суставы плавно сгибались, повинуясь мышцам и преодолевая метр темноты за метром.

Дверь плавно отворилась, Тсуна вошел в свою комнату. Ее заливал бледный, естественный свет луны. Призрачный. Савада снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула. Расстегнул часы, положил на тумбочку. Он не смотрел по сторонам, да и вообще никуда не смотрел. Он не хотел видеть. Вот уже как четыре часа он не хотел вообще ничего видеть.

Галстук лег на сидение стула мертвой змеей. Луна освещала комнату, будто в насмешку выделяя смутные контуры мебели. Она смеялась, а Тсуне не хотелось даже плакать. Ему хотелось выколоть себе глаза, чтобы больше никогда ничего не видеть.

— Ух! — сова решила подарить луне свою охотничью песню.

Удар. Кулак врезался в стену, словно резкий, мерзкий звук сорвал с пружины предохранитель. И еще, и еще и еще… Бежевые обои молчаливо позволяли себя избивать, не реагируя на полный ужаса взгляд карих глаз, который наконец прозрел и понял, что всё закончилось, но никогда не исчезнет из памяти.

Это было. И этого не изменить.

Четыре часа он диктовал страшные слова, которые было мерзко даже произносить. Четыре часа он слушал крики и стоны, от которых хотелось биться головой о стену. Просто чтобы оглохнуть. Четыре часа он смотрел на то, как покрывался алым костюм цвета хаки. И как с каждой каплей глаза иллюзиониста становились всё более безумными. Словно ему тоже казалось, что эта ночь никогда не закончится…

Она закончилась. Они выжали из ученого всё, что было возможно. Они проиграли.

Ребекка не сказала ни слова после того, как позволила наконец куску мяса в подвале потерять сознание. Она словно исчезла, молчаливой тенью следуя за Хозяином и сливаясь с мраком коридоров. И Тсуна не хотел о ней вспоминать, не хотел ее видеть, не хотел слышать. Потому что он помнил беспощадную, бесстрастную, безразличную улыбку девушки, зажимавшей кисть с отрубленными пальцами почти целой ладонью, всего лишь лишенной ногтей. Ей не нравилось происходившее в подвале, но оно и не было ей отвратительно. Ей просто было всё равно. А улыбалась она тому, что может быть полезна Хозяину Книги. Может по собственной воле дать совет о том, как побольнее раздробить человеку кости.

Почему она не жалела того, кому было так же плохо, как ей когда-то?..

Тсуна молча бил стену, сжимая зубы и с отчаянием глядя в никуда, где застывали на полу алые разводы некогда живой крови. Память резала сознание ржавым ножом, сжимала грязными тисками виски, упивалась болью своего подопытного. И она имела на это право.

Что-то хрустнуло. Тсуна не заметил ни боли, ни этого звука. Он продолжал методично избивать стену, не понимая, что делает. Знал лишь, что хочет, чтобы ударили его. Луна рассыпала алмазную крошку на пол почти пустой комнаты, заполненной лишь гулкими ударами — неритмичными, отчаянными, бессознательными. Звезды помогали темноте отступать.

Еще один мощный удар, под обоями кирпич начал превращаться в песок. Дверь отворилась. Вбежавшая девушка, жившая в соседней с Савадой комнате и ничего — совсем ничего — не знавшая об этой ночи, услышала грохот и прибежала посмотреть, всё ли в порядке с другом.

Хром знала, куда ушел Мукуро и зачем. Киоко не имела понятия о том, когда Тсуна вернулся в поместье и куда отправился. Она даже не знала о пленнике в подвале. Ее как всегда оставили в неведении.

— Тсуна-кун, что ты делаешь?! — испуганный вскрик заставил Саваду вздрогнуть, и кулак впечатался в стену совсем не так, как должен был. Стесанная кожа лохмотьями повисла на костяшках, но Тсуна снова не заметил боли.

«Зачем? Только не она, только не сейчас!» — забилась в его голове первая за полчаса мысль.

— Не надо! — Киоко, закутанная в теплый байковый халат, подбежала к парню, но кулак снова полетел к стене с еще большей яростью. — Тсуна-кун!

Кулак замер. Не долетел до цели каких-то пару сантиметров. Потому что между стеной и рукой Десятого Вонголы оказалась хрупкая ладонь Киоко Сасагавы. А причинить ей боль Тсуна не смог бы, даже сойдя с ума. А ведь он всё еще оставался в здравом уме… к сожалению.

Забыть несчастье проще, чем его пережить.

Руки парня безвольно повисли вдоль тела, плечи задрожали, колени подкосились. Он не заметил, как осел на пол и оперся ладонями о деревянный паркет, роняя карминовые капли с уродливых лохмотьев кожи, похожих на струпья. Левая рука, словно познакомившаяся с ножом мясника, отказывалась чувствовать боль.